Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Речь произвела на всех такое сильное впечатление, что собрание проголосовало за то, чтобы считать, что на улице тепло, и единогласно все вышли на улицу соответственно без шуб и шапок и поголовно простыли.
Твой же поворот с собранием, когда выясняется, что это не люди спорят и выступают друг перед другом, а все это идет в недрах специальной электронной машины, которая существует для высвобождения коллективов от траты времени на собраниях и заседаниях, — этот поворот интересен, но опять из области фантастики. Да и не очень подробно ты его разработал. Я бы сказал так: в память этой машины, способной делать 10 миллионов операций в секунду, каждая контора вводит все данные каждого из своих сотрудников. Это первое. А уж второе — для проведения очередного собрания вводит повестку дня. И тогда машина проигрывает собрание и выдает результат в виде протокола и решения.
Но, подумай, может быть, лучше написать реальное, без машины, но несколько в юмористическом ключе заседание о погоде?
Шутки шутками, но не главная ли задача литератора честно сообщать читателям эту самую «температуру» мира, не успокаивать читателя, не запугивать, не ограничиваться только тем, что будет с погодой потом, что с ней творится сейчас на черноморском побережье Кавказа, но говорить именно о той погоде, которая сегодня здесь, чтобы читатель знал, в чем ему выходить из дома и к чему готовиться.
И еще о моем Быке.
Надо сказать, что эта история несколько не в русле уже ставшего расхожим толкования о противостоянии человека и природы. Довольно слез над цветком, на который наступили копыта стальной опоры ЛЭП; довольно вздохов над родничком, в который туристы-бандуристы с песней славного Розенбаума сбросили свой послеобеденный мусорок; довольно проклятий любознательным путешественникам, которые разве что на храме Василия Блаженного еще не выгрызли сакраментальное — «Здесь был Вася!»
За всеми этими картинками и совершенно искренними вздохами, пока они не стали расхожими и дежурными, есть правда, но как-то мы слишком удалились в частности. А дело-то давно не в частностях, если сама формула труда — безвозмездное пользование природой — не соответствует теперешним потребностям жизни и перспективам ее развития. Вот о чем надо печься!
Но мой Бык не о том.
Он, скорее, о глубинной неразъемности Человека и Природы, о той неразъемности, которая выше Человека, выше Быка, поскольку они связаны между собой в самом моменте жизни. Они объединены этим моментом, как части Единого. И приносящий природе вред приносит его, во-первых, себе, во-вторых, тоже себе и, в-третьих, только себе — природному в человеке.
Природа не столь беспомощна и беззащитна, как мы ее привыкли изображать в противостоянии машинной цивилизации и потребительскому отношению человека.
Простой пример:
Пригородные леса Н-ска стали сохнуть от переизбытка отдыхающих в них неорганизованных горожан, подснежник исчез совсем, редкой стала мать-и-мачеха, медуница; жарки уничтожаются, как сорняк на хорошем огороде. Много людей — трава не выцветает, птицы от шума не селятся, нарушаются какие-то тонкие и не всегда понятные нам связи в лесу, и — сохнут сосны, и весь лес, засыпанный пробками, бутылками и отбросами, устает и тихо отмирает.
Но, посмотри, что получается дальше — что-то срабатывает в системе самозащиты природы, и лес получает полную возможность отдохнуть от человека, лес густо заселяется клещом.
Клещ особо опасен весною и в начале лета, когда вырастает трава, цветут цветы, птицы заселяют гнезда, и выводят птенцов, и кормят их, очищая природу.
Так или иначе, но за последние три-четыре года, когда клещ стал на многих участках очень густым, пригородные леса несколько ожили, много медуниц, огоньки цветут уже не только в глубине массивов. В прошлом сезоне я видел их в тридцати метрах от остановки автобуса. И это отнюдь не свидетельство повышения экологической культуры масс. Просто — люди боятся клещей.
А сколько птицы стало в пригородных лесах!
Думается, и здесь четко сработал природный охранный механизм, который ввело в действие наше поведение, наше отношение к озерам, земле, воздуху.
Это случаи неприятные, но все же локальные, как-то ограниченные в пространстве и — будем надеяться — во времени,
А уж то, что с нами делает природа, когда мы замахиваемся на дела крупные, — ты и сам можешь вспомнить — тут уж доходит до климата, его изменений, столь ощутимых человеком.
Природа неуязвимей, сильней, необоримей, чем мы о ней писали и привыкли думать. Уязвим, слаб, а порою и беззащитен — человек со всей его наукой и техникой, со всеми его пристрастиями, фобиями и самонадеянностью, граничащей с безответственностью. Подрубив сук, на котором сидим, мы грохнемся на землю, а дерево останется стоять.
А подрубаем мы этот сук с невероятной последовательностью.
Ты вот пишешь мне — время покажет, время разберет — кто прав, кто виноват и пр. Время временем, но писал ли Толстой в расчете на то, что его «Исповедь» или «Что такое искусство?» правильно поймут и оценят через сто лет? Да и множество других статей великого старца — разве не к тому дню, в котором они появились, были обращены, и в том уже дне признаны были настоящими и бессмертными?
Неужели потомкам нашим будет яснее этот сегодняшний день, его боль и правда, его надежда и свет, его борьба и слава? Разве им яснее станет — что сегодня главное, а что — второстепенное? Что ложное и что истинное? Что минутное, а что вечное? И кто сказал, что ценность произведения в его сегодняшней оценке критикой, тиражами и премиями?
Каждое произведение содержит ценность в себе, а не вне себя. И эта немодная, непреходящая ценность видна в нем сегодня, и не надо дожидаться потомков, чтобы увидеть ее.
К таким высоким произведениям, радеющим о душе человеческой, я отношу статьи Валентина Распутина, опубликованные в газете «Известия» в 1986 году. Эти его статьи ярчайшими
