Душа убийцы и другие рассказы - Александр Жулин

Нет, как он смотрит, вы только вглядитесь!

И тогда пришлось обратиться к начальнику. Игорь Петрович, скажите!

— Так, — мгновенно откликнулся Игорь Петрович, меняясь в лице. Сейчас перед ними был уже не удивленно-наивненький Арлекин, сейчас перед ними стоял полководец. — В стране выпуск бетонных труб в десять раз меньше потребности! Проектировщики не предусматривают их применение, так как их нет, а строители не развивают трубное производство, поскольку не видят бетонные трубы в проектах. Чисто советская ситуация! — Блеснул чернотой глаз, вызывающе яркой на окружающей белизне.

— Закупим завод-автомат, разве не сделаем решительный шаг? Ну, отвечай, Валентин! — Глаза жгли черным пламенем, Валентин невольно подался назад. — Разве в том правда, чтобы обязательно сделать свое? Или наверху дураки?

Как ответить, что возразить? Спросить про Марину?

— Смысл автомата-завода — гибкое производство. Нужны малые трубы — пожалуйста! Ваш вкус изменился? Пожалуйста, делаем крупные! Так-то вот, Валя, гибкость — основа основ!

Валентин нагибается за снежком. Зачерпнул полной горстью, лепит, сжимает, молчит. Остается одно: спросить про нее!

— И не ясно ли, что под лицензионный шумок мы вышибем деньги, аппаратуру, людей для наших работ? Кто сказал, что отказываемся от своих разработок?

Снежок получился хорош. Плотный, округлый, леденящий, большой. Зачем, впрочем, спрашивать? Залепить ему в лоб!

— Эх ты, компьютер, — сказал Игорь Петрович и подмигнул:

— Гибкость, ты понял? Уметь приспособиться! — и ласково улыбнулся.

— Чисто советская ситуация, — засмеялись, — на работе трепаться о женщинах, а в компании с женщиной ссориться из-за работы!

С силой залепил снежком в ствол ни в чем не повинной голой сосны.

— Что же, — ответил, — раз вы так все, раз все заодно… И так у вас слаженно… Что же я лезу!

Негромко, тихо сказал, и сам испугался: он что, с ума?

— Я выстрою хижину! — выкрикнул, торопясь нажать на пружину крепления. — Я приглашаю вас в гости!

Там и посмотрим, кто как упирается, бормотал, хлопоча над креплениями.

— А вы уходи́те, да-да! — сказал, выпрямляясь. — Вернетесь сюда, когда будет выстроен эскалатор! — и зашагал.

И они рассмеялись. Уф-ф, облегчение. Ха-ха-ха, такой этот парень нелепый, игрушечный. Гы-гы-гы, ему же все разъяснили, а он лезет на гору! Хо-хо-хо, да нет, не тревожьтесь, он не полезет! Покипит да и остынет, ха-ха!

Он зашагал. Сильно толкаясь ногами, крепко опираясь на палки.

«Получит страна завод-автомат или нет?» — как же, оратор!

Там впереди белеет гора, а сейчас он пересекает пролесок. Здесь тише, тенистее, и снег между деревьями глубже, рыхлее. А ели более стылы, все пышнее на них погребальный снежный покров.

Нет, они его не окликнули. Он уходил в холод, в безмолвие, а они, остающиеся на теплой, освещенной солнцем равнине, будто и не заметили этого.

«Разве этим не ускорим внедрение автоматики?» — краснобай!

Повел зябко плечами. Отчего все же так вышло? Ведь не такой уж он заядлый, безрассудный боец за «свое». Что ж он, в самом деле в «герои современности» рвется? Чушь, чепуха! Оскорбился разговором о премии, такой чистюля? Вообще ерунда! Так отчего они все как сговорились? Отчего так окрысились на него? Ведь уходить ему не хотелось, так почему все же ушел?

А снег держал лыжи крепко, лишь изредка, поскрипывая, проседал. И с каждым махом, с каждым толчком на душе становилось уверенней. Чем дальше от них, от него, тем лучше, покойнее.

«Свой огородик, клубничка!»

Но вот рощица кончилась, и тотчас последовал резкий излом вверх. Не сбавляя темпа движения, лихо взял «елочкой». Ловко перебрасывал лыжи, вонзал палки под них для страховки, экстра-класс, а не лыжник!

С севера подул ветерок. Повернул голову, лицо обожгло, чуть задохнулся, прекрасно! Это сладостное чувство свободы!

Толщина снежного покрывала между тем становится меньше. Теперь то одна лыжина соскрежетывает, то другая. С удовольствием нажимает на палки, ощущая силу в кистях и плечах.

И тут издалека доносится возглас.

Прислушался. Поставил шалашиком палки, оперся.

Там, внизу они все. Запрокинули лица, что-то кричат, вроде зовут.

Внезапно ощутил оторванность от людей. Такая глухая гора, тени елей черны, на кой черт он карабкается? Пришла задорная мысль: а что, если спуститься? Вон, машут руками, зовут.

Если встать поудобней, чуть оттолкнуться, поехать не прямо под гору, а наискось, если крикнуть погромче: «Эге-гей!» — и, словно так и было задумано, с удалым посвистом съехать, догнать, рассмеяться: «А здорово я вас разыграл?»

И что такого особенного? Ну, возникнет повод для шуток, и что? А в городе, похохатывая, отправятся вместе обедать, сдвинут столы, преодолев шумное недовольство буфетчицы, и кто-нибудь, скорее всего Игорь Петрович, подняв стакан с белым кефиром, поднимет тост за нашего скрытого итальянофоба, за его тайную и возвышенную склонность к француженкам.

И он, Валентин, первым смущенно, но улыбаясь, откликнется.

Он помедлил. В сущности, знал, что назад не вернется, что просто тешит себя, будто в состоянии еще выбрать поступок, потому что все решено наперед. Потому что он во власти какого-то волнующе неодолимого чувства упрямства, и хотя, может быть, это чувство ошибочно, но в подчинении ему есть потаенная сласть.

И все-таки медлил.

Опять глянул вниз и поразился: они уходили! Все уходили. Первым, в зеленоватой походной куртке, Игорь Петрович. За ним — голубая Марина. Следом яркий, как снегирь на снегу, Евгений Евгеньевич. Вон подвижный, быстренький Рой, вон Семенов, низко пригнувшийся, сосредоточенный на движении, вон размашистый, неуклюжий Потылин. И понял: они уходили так спешно, уверенно потому, что жалели его. Да, жалели! Обычная деликатность, они уходили, чтобы дать ему возможность тайно спуститься!

Деликатные все такие товарищи!

Такие веселые, дружные, во главе с таким сильным и мудрым начальником.

Такая влюбленная, такая красивая девушка!

Прикрыв глаза ладонью от жгучего ветра, долго смотрит им вслед. Сияют снега, ослепительные, равнодушные. И он — в вышине — стоит, наблюдает, оторванный от друзей. Весь мир перед ним, и что-то толкает: выше, надо подняться повыше!

Ощутил раздражение. Гадость какая! Они уходят, чтобы дать ему возможность тайно спуститься! Ну уж нет! Ни за что!

Задрал голову вверх. М-да, гора и в самом деле пугающе неприступна. И если здесь снег еще плотен, то выше — сплошь обледенелая корка. А выше еще — черный каменистый утес, покрытый снежной чалмой. Впрочем, зачем добираться до самого верха? Вон там, метрах в тридцати от утеса, торчит заметная ель. Вот его цель, этот змеей изогнутый ствол, это красноватое дерево, эта копна снега над темными изнанками лап!

Перенес верхом левую ногу, приставил лыжину к правой. Переходим на «лесенку». «Победишь гору?» — спросила она. А как же! Но не ради тебя!

И начал подъем. Сопя, отдуваясь, все крепче напрягая мускулы рук. А воздух становится все взбаламученней — ничего, сдюжим! Аромат свежего снега, он завораживает; странная жадность поглотить эту сахарную белизну, она опьяняет. Он ставит ногу, ребром лыжи врезается в наст, подбивает под лыжину острую палку и так, потихонечку-полегонечку, поднимается.

Какой-то сторож, который находится в нем, но наблюдает его действия как бы извне, предупреждая, бьет в колокол: не надо, не надо, опасно! Но разве возможно прислушаться? Выше и выше, не взирая на то, что уже не однажды срываются ноги, что руки от постоянного напряжения все неудержимей дрожат, что на высоте сплошь снежная муть, и воздух бьет по глазам, и все труднее осматриваться. Каналы, гондолы, Венеция? Гора — это другой разговор!

А вот и загогулина-ель.

Схватился за толстый изогнутый ствол, подтянулся, оперся спиной, отвернулся от ветра. И тут — содрогнулся, поймав себя, что смотрит хоть и наискось, но вверх, поняв вдруг, что давно приготовился к движению до конца, на вершину, что эта готовность сильнее его, а все предыдущие мысли о промежуточных целях — обман.

Да, отлетели прочь злые суетные мысли, осталось одно, настоящее: он и Гора. Все ясно, и просто, и вкусно, и свежо, как звонкий морозный день. Шуточки, поцелуйчики, да?

Впрочем, что тут особенного? Чем ближе опасность, чем она зримей, тем отчетливей видишь способы, как с ней совладать. Ведь вот если взять чуть левее, там разросся мелкий кустарник, там, пожалуй, можно вплотную подобраться к утесу. Его охватило приятное возбуждение. Да, там вполне можно подобраться к утесу!

Он осторожно пробирался вдоль склона, с каждым шагом чуточку прибавляя вверх, вдруг соскользнула опорная нижняя лыжина. Всем телом навалился на палку, легкий алюминий согнулся, но выдержал. Ур-ра! И снова вперед и вперед. Хижина как святая идея? И пусть!

Однако подспудно в нем зреет какая-то мысль, он то хочет от нее отмахнуться, загубить ее в корне, то вдруг, боясь, что эта очень важная и срочная мысль не пробьется к сознанию, начинает торопить ее появление, задавая вопросы: о чем ты? О том, что ждет меня наверху? Или… о чем?