Волк - Геннадий Якушин

Наша премьера имеет колоссальный успех. Постановке на заводской сцене посвящает целый «подвал» газета «Московский комсомолец». В газете не единожды упоминается и моя фамилия. ЦК профсоюзов и администрация завода принимают решение направить коллектив студии со спектаклем и дополнительно подготовленной концертной программой в гастрольную поездку по городам — Ленинград, Новгород, Псков и Смоленск. Транспортные расходы, связанные с нашей поездкой, проживание в гостиницах и питание берут на себя профсоюзы, а администрация завода сохраняет студийцам среднюю заработную плату на все время гастролей.

Все мы без устали говорим о будущих гастролях и ткем золотистую, сверкающую паутинку мечтания, заманивая самих себя в ожидающие нас во время поездки удовольствия. Но Тонников нас быстро охлаждает.

— Мы не сдвинемся с места, — говорит он жестко, — пока не будет готова концертная программа. Это первое. Второе, во время гастролей распорядок следующий: до обеда — репетиция по месту проживания, после обеда — на сцене, перед выступлением. На все время гастролей — военная дисциплина. Нарушитель отправляется в Москву. Зарплата ему не сохраняется. Если нарушителя нельзя заменить, домой возвращается весь коллектив. Зарплаты лишаются все. Выступления у нас шефские, бесплатные. При отмене гастролей проблем не возникнет. Всем все ясно? Тогда по местам и работать.

Тамара идет рядом со мной и тупо бормочет:

— Ох, жизнь, жизнь, жизнь! Пусть я погублю себя, какое это имеет значение, лишь бы на мою долю выпало хоть немножко того, чего лишилась мама. Света рамп и славы!

В этот момент она меня раздражает, и я грубо ее спрашиваю:

— Что ты ноешь? Не похоже на тебя!

— А во мне много такого, что вовсе на меня не похоже. Ты еще убедишься.

И от этих ее слов, как от струи ледяной воды, проникшей за шиворот, я на мгновение съеживаюсь.

За день до нашего отъезда в Ленинград я получаю от Светы письмо. Тон его оживленный, товарищеский: не хочу ли я, в любое удобное для меня время, приехать к ней на Солянку? Единственное, она просит предварительно ей позвонить. Письмо подписано «Твоя Света». Я тут же набираю ее номер и, даже не здороваясь, говорю: «Еду!» — и кладу трубку.

Подходя к ее дому, я чувствую волнение. Как только нажимаю кнопку звонка, дверь распахивается, и передо мной светящаяся радостью Света. Она ведет меня в комнату, где накрыт поистине царский стол.

— А куда же ты дела родителей? — весело интересуюсь я.

— Странный вопрос. На работе они, — смеется она в ответ. — А у меня больничный. Не могла же я не проводить тебя.

Под стук колес, лежа на верхней полке плацкартного вагона, я с благодарностью думаю о том, как радостно, даже весело отвечала Света на мои ласки. От этого на душе становится легко. Чувство глубокой нежности захлестывает меня. Я думаю о том, как хороша она была после близости; светлые волосы раскинуты по подушке, полная раскованность во всем ее существе. Нет, я не жалею, что съездил к Свете.

В Ленинград поезд прибывает утром. Город встречает нас дождем. До гостиницы мы едем на автобусе, и я не могу оторвать глаз от окна. Ленинград передо мной раскрывается во всем своем необыкновенном величии и красоте.

В гостинице мы поднимаемся на третий этаж в отведенные нам номера. Моим соседом по комнате оказывается Евгений Гридин (Молчалин). Я распаковываю вещи, складываю их в шкаф и, не разбирая кровать, ложусь лицом к стене.

— Ген, — обращается ко мне Женя, — у меня здесь, в Питере, родственники. Я сегодня у них переночую. Вот тебе телефон их квартиры, — кладет он листок бумаги на мою прикроватную тумбочку, — если что серьезное, сразу же звони. Ну а если просто так станут интересоваться, отвечай — куда-то отошел, сейчас появится. Да что тебя учить, сам сообразишь. Приду к завтраку.

Я уже дремлю, когда раздается стук в дверь. Не вставая с кровати, кричу:

— Входите! Открыто! — Мгновение, и в номере оказывается Коробец. Она закрывает дверь изнутри на ключ. В считаные минуты Тамара покоряет меня, и я становлюсь рабом ее желаний.

И пока мы в Ленинграде, Евгений каждый вечер уходит ночевать к родственникам, а ко мне ежевечерне приходит Тамара.

Нашу постановку комедии Грибоедова «Горе от ума» ленинградцы принимают на ура! Нравится питерцам и концертная программа. Хозяева водят нас по музеям, по историческим местам, катают по Неве на катере. Аркадий Ефимович собирает вырезки из газет и журналов в специальную папку и всерьез начинает поговаривать о создании на базе студии профессионального театра.

И хотя мы начинаем немного уставать, уровень спектаклей и концертных программ, проходящих в намеченных ЦК профсоюзов городах, не снижается. В каждом из городов, где мы работаем, у Евгения оказываются родственники, и он, как и в Питере, у них ночует. Соответственно Тамара проводит ночи со мной.

Перед самым возвращением в Москву Тонников приглашает меня в свой номер, усаживает напротив себя и говорит:

— Я не хотел затрагивать ваши личные дела только из-за боязни сорвать гастроли. Теперь они закончены. Сообщаю вам, что я наблюдателен. А объект моих наблюдений — вы.

Я тревожусь, но молчу.

— Вы любите Светлану? — спрашивает он.

— Ее все любят, — усмехаюсь я.

— Вы обманываете ее! — тоном трагика восклицает режиссер. — Порвите с ней, если у вас нет другого выхода, но не обманывайте. Я не только режиссер, но и актер. Я чувствую партнера. Она не вынесет обмана.

— Аркадий Ефимович, все это несерьезно, — возражаю я ему совершенно спокойно, как-то по-книжному. — На самом деле мои отношения со Светой обыкновенные. Таких отношений, как у меня, сотни, тысячи у молодых людей.

— Друг мой, для нее это очень серьезно. Послушайте меня. Я в мудрецах себя не числю, но я не вчера родился. Кое-чему успел научиться. Ну как, говорить дальше или нет? — обращается ко мне Тонников.

— Конечно, — соглашаюсь я.

— Если женщина не льет слез, — продолжает режиссер, — мужчина уверен, что ему все сошло с рук, а если льет, он считает, что это возмутительно, и освобождает его от каких бы то ни было обязательств.

— Знаете, — ерничаю я, — это страшно интересно, но какое это имеет отношение ко мне?

— Светлана очень ранима, и она влюблена в вас, — злится Аркадий Ефимович, — я вам уже говорил, что сам бы в нее влюбился, будь помоложе. Она не из тех, кто льет слезы. Она будет улыбаться, что бы ни случилось. Но ей это не по плечу.

— Уважаемый Аркадий Ефимович, очень признателен вам за все, что вы мне сказали! — торжественно произношу я, поднимаясь со стула. — И уверяю вас, я не собираюсь причинять Светлане зла, тем более после того, как узнал о вашей высокой любви к ней. С чем и откланиваюсь.

— Гена, зачем вы ломаете передо мной комедию, — чуть не плачет режиссер и после некоторого молчания уже более спокойно просит: — Постарайтесь ее полюбить. Тамара — легкий человек, а Света!..

— Я вас понимаю, — уже серьезно отвечаю я. — Разве я не стараюсь?

— Думаю, что нет. Во всяком случае, пока. Я же вам говорю: вид у Светы безмятежный, но вся она — сплошной обнаженный нерв. Она чувствует, в каких вы отношениях с Тамарой, а вернее всего — знает. Неврастеничкой она не станет, если вы этого опасаетесь, — тяжело вздыхает Тонников.

— А я и не опасаюсь. Во всяком случае, не этого. Светлана прелесть, и на самом деле я ее люблю! — восторженно кричу я и убегаю.

Вернувшись домой после трехмесячного отсутствия, я обстоятельно рассказываю отцу, матери и братьям о поездке. Естественно, я не затрагиваю некоторые стороны отношений с Тамарой. Тем более что ее и мои родители успели подружиться.

Наше семейство в первую же субботу после моего возвращения с гастролей, вооруженное лопатами, ломом и топорами, в телогрейках, изрядно поношенных штанах и резиновых сапогах является на свой садовый участок, чтобы провести завершающие работы перед началом строительства дома. Несмотря на ноябрь, солнце разбрызгивает над нами свои оранжевые искры. Мы должны выкорчевать последний, но самый здоровый пень и выкопать траншею под фундамент дома.

Мы обкапываем пень со всех сторон, обрубаем, кажется, все корни, но он все равно не поддается. Мы подсовываем под него бревно, почти такой же толщины, что и сам пень. Делаем упор и беремся почти за самый конец этого рычага. Отец кричит:

— Десятым сталинским ударом! — Он входит в раж, его зубы скаргатят.

Батин азарт передается мне и моим братьям. И даже мать цепляется за бревно. Наш запал всамделишный. Всамделишен он своим сумасшествием. Мы сдвигаем пень и заваливаем его набок. Наши топоры с остервенением рубят остатки зарывшихся глубоко в землю корней.

— Десятым сталинским ударом! — воплю я, разрубая последнюю связующую с землей жилу когда-то живого дерева.

К концу второго дня наша работа завершается. Дальше рабочие начнут ставить фундамент, а зимой рядом с ним будет рубиться сруб дома. По весне его соберут уже на устоявшемся фундаменте.