Волк - Геннадий Якушин

Геннадий Якушин

ВОЛК

— Зачем живешь? Не сладко жить.И колбаса плохая.Да разве можно не любить?Вот эту бабу не любить, когда она такая?…Не говори ему за строй.Ведь сам я — не в строю.Да строй — не строй. Ты только строй.А не умеешь строить — пой.А не поешь — тогда не плюй.Я — не герой. Ты — не слепой.Возьми страну свою.

Глава I

Мне не раз приходилось удирать от милиции и парней из группировок соперников, но впервые я бегу от своих. Меня хотят убрать…

Началось все с сообщения Кабана о том, что Иван (мифологическое для меня существо, которого я никогда не видел) решил брать квартиру коллекционера Уманского. Для московской элиты его квартира — своеобразный клуб. Вход в нее открыт только избранным: популярным актерам, адвокатам, врачам, директорам магазинов и другим важным персонам.

Моему «наставнику» Ундолу и мне, шестнадцатилетнему юнцу, поручается подготовительная работа. «Наставнику» около тридцати лет. Настоящее его имя Николай, а Ундол — кликуха. У него интеллигентная профессия. Он карточный шулер, носит очки, галстук, имеет лицо породистого еврея и пользуется уважением во всем Киевском районе Москвы. Ундол играет не только на железнодорожных вокзалах и в притонах, но и в квартирах известных людей. Особенно его любят приглашать люди искусства.

На обучение к Ундолу я попал десятилетним пацаном. Он учил меня одновременно «фокусам» с картами, пению и игре на гитаре. В профессиональном плане для Ундола карты и гитара едины. Он запрещал мне ботать по фене, ругаться матом, плеваться и цыкать через зубы. «Наставник» требовал, чтобы я ходил чистеньким и аккуратненьким.

Мы с Ундолом появляемся в квартире Уманского как не знакомые друг другу люди. Нас рекомендовал ему известный в Москве гинеколог Розенберг. У «наставника» с ним деловые отношения. Через него попадают к Розенбергу женщины, которым необходим срочный и тайный аборт.

В комнате, куда мы входим, у камина сидят несколько человек. Из радиолы, стоящей в углу, тихо льется афро-американская мелодия, и две пары танцуют. Остальные внимательно слушают женщину с высокой прической, в платье из панбархата.

— Но как же это могло произойти? Неужели Галя сама призналась во всем Толику? — спрашивает ее подчеркнуто чопорно одетая дама.

— Невероятно! — восклицает седовласый мужчина, не дожидаясь ответа.

— Вы уже все знаете? — поворачивается к нему чопорная дама.

— Частично, — отвечает тот.

— А я знаю все из первых рук, — говорит Розенберг. — В субботу Хасмамедовы были на дне рождения у Кима и ушли оттуда в плохом настроении. Галя весь вечер танцевала только с Олегом, известным вам работником ЦК ВЛКСМ. В общем, Галя и Толик обмениваются колкостями, после чего супруг, который несколько перебрал, заявляет жене: «Ты думаешь, мне понравилось, что ты весь вечер танцевала с этим прохвостом Ващенко?» На что супруга ему отвечает: «Если тебе не по вкусу, что я столько танцевала с Олегом, найди и ты себе кого-нибудь!»

— Какое безобразие! — восклицают все хором.

А Розенберг, подогретый всеобщим вниманием, продолжает:

— Толик отвечает ей: «У меня уже есть. Это твоя лучшая подруга Елизарова из издательства „Молодая гвардия“. Мы любим друг друга уже два года». И представьте себе, что в ответ на такое Галя задает мужу глупейший вопрос: «И как далеко зашли ваши отношения?» Хасмамедов в бешенстве заявляет, что «они зашли настолько далеко, что дальше уже некуда»…

— Я знаю, что Хасмамедов уехал в Сочи, — бросает кто-то. — Знаю, что он собирается расстаться с Галей, что та ему наговорила каких-то глупостей. Но такие подробности мне были неизвестны.

— Естественно, — отвечает Розенберг. — Перед отъездом Толик заявил, что будет разводиться. А Галя никуда не выходит из дома и рыдает. В общем, все, как в кино.

— За исключением того, — с усмешкой констатирует седовласый, — что никуда они друг от друга не денутся. Будут грызться как собаки, но не разбегутся. Развод грозит им потерей должностей. Захочет Толик уйти с места директора столовой ЦК, а Галя из своей пионерии?

— Кожа женщины хранит, как тавро, следы тех, кто ею владел, — ухмыляется Ундол. Мужчины в ответ на его хлесткую фразу как-то неловко хихикают, а женщины притихают.

Уманский обнимает меня с Ундолом за плечи и говорит:

— Уважаемые гости, я хочу вам представить Виолета, сына только что вернувшегося из Австрии дипломата. Виолет подает надежды в вокале и желает, несмотря на юный возраст, стать для нас своим. А это, — он выдвигает вперед Ундола, — Макс, некоторым уже известный непутевый отпрыск замдиректора института ветеринарии, однако же — доцент. Я очень рад, что вы пришли, — обращается к нам хозяин, нервно потирая руки. — Виолет, может, вы что-то покажете?

— Хорошо, — соглашаюсь я. — На какое время можно рассчитывать?

— Дадим юному дарованию пятнадцать, нет, двадцать минут! — восклицает Уманский.

— С вашего позволения я возьму гитару, — обращаюсь я к присутствующим и выхожу из комнаты. В прихожей меня уже ждет Ундол.

— Какой идиот придумал представить меня сыном дипломата? Я же ни слова не знаю по-иностранному, — набрасываюсь я на него. — Имя какое-то дурацкое придумал.

— Тихо, Волк! Перестарался немного Розенберг. И меня доцентом сделал, — оправдывается он.

— Мы сейчас, как утки в луже, а кругом охотники с ружьями. Расколют нас, — нервничаю я.

— Ладно, не впервой, — успокаивает меня Ундол. — У нас в запасе час. Пой, пляши, играй с ними в карты. В общем, держи их, пока я не дам сигнал.

Все переходят в гостиную. Одну из ее стен украшают гравюры, рамы которых отливают золотом, другую — картины французских модернистов и японская живопись по шелку. С ними соседствуют полотна с изображениями прекрасных дам, в костюмах и без оных.

Залу оживляют занавеси из бархата. За стеклами тяжелой мебели из красного дерева стоят старинные фолианты в кожаных переплетах с медными застежками, хрустальная, фарфоровая, медная, серебряная и золотая посуда. Оплывшие свечи держат бронзовые ангелы с крыльями, девушки в развивающихся накидках и обнаженные мальчики.

Щиты, кинжалы и мечи развешаны на великолепных коврах. Около тахты и огромного дивана на столиках из орехового дерева лежат курительные трубки, коробки с дорогими сигарами и удивительной красоты табакерки.

Домработница Уманского тихо ввозит в залу тележку с напитками и закусками и незаметно исчезает. Все это символизирует любую другую, но только не советскую цивилизацию.

Хозяин со стаканом виски, опустившись в кресло, обращается к гостям:

— Выпивку предлагать никому не буду, наливайте себе сами. И вообще, чувствуйте себя как дома.

Я беру гитару и говорю:

— Во всем мире сегодня в моде русские песни. Песни народа-победителя. А я вам исполню песни, которые были модны за рубежом еще до войны. Это песни из репертуара Петра Лещенко.

Аплодисментов после своей «речи» я не слышу, но одобрение ощущаю.

Однако при исполнении первой же песни я начинаю понимать, что успеха у меня не будет. Во мне нет куража. И голос мой звучит как-то тяжело, глухо и тупо. Мне всё мешает. Но что конкретно, понять я не могу.

Сзади уже тихо похихикивают. Слышится шепот. И этот шорох разговора и смеха окончательно выбивает меня из колеи. Я опускаю гитару. Раздаются одинокие, ленивые хлопки.

— Да, неудача! — вскакивает Розенберг со стула. — Но с кем не бывает. У мальчика недавно прошла ломка голоса. Я вам заявляю как доктор.

В противовес эмоциональному выступлению Розенберга, я с улыбкой, очень спокойно и. может, даже несколько игриво говорю:

— А хотите, я погадаю? — В ответ раздается гомерический хохот. Я дожидаюсь тишины и продолжаю: — Погадаю на супругов, о которых вы здесь упоминали. Погадаю на их отношения с друзьями в будущем.

— Юноша в роли цыганки! С таким я в жизни еще не сталкивался. А повидал, поверьте мне, я много. Находчивый мальчик, — вытирая выступившие от смеха слезы, восторгается мной седовласый мужчина.

— Фантастика! — возбужденная от выпитого, говорит женщина с высокой прической. — Вас, молодой человек, надо звать не Виолет, а Валет. Конечно, если вы не пудрите нам мозги, как с вокалом, привлекая интерес к своей особе, а гадаете на самом деле. Знаете что, я о вас напишу, я ведь журналистка. Нет, не о том, как вы гадаете, а о том, как вы поете. — Ее заключительная фраза вызывает новый взрыв веселья.

— Чего вы ждете, Валет? — обращается ко мне ехидно чопорная дама. — Начинайте.

— Начинайте, Валет! Сказав «а», уже нельзя не сказать «б», — поддерживает ее Уманский. — Это вас устроит? — спрашивает он меня, выдвигая на середину журнальный столик.