Люди без имени - Леонид Золотарев

Слово «господин» было непривычно для военнопленных, иногда по ошибке, а больше по привычке, называли его «товарищ». Мастер сердился, не давал курить и злобно брюзжал:

«— Товарищ в России, а тебе как дам в морду, вот и будет «товарищ». Бил редко, но крепко. По его речи чувствовалось, что он стал уже забывать родной язык и говорил отдельными фразами, как школьник, который изучает иностранный язык.

На предупреждение мастера приступить к работе Громов не спешил, а приставал к нему с расспросами: — А чем вы лучше меня, чтобы я называл вас «господином»?»

— Давай, давай, работай, большой лодырь! — кричал мастер.

— Дай сначала закурить, а потом и заставляй работать.

— Закурить не дам. В Финляндии табаку нет! Америка доставляет. Пишите в Россию: там много хорошего табаку. Я немцам плачу по 50 марок за пачку — вас много.

— Откуда вы знаете, что в России много табаку? — спрашивал Громов.

- Я знаю…

— А что имеется в Финляндии?

- Вот, — и мастер показывал кулак.

— Господин мастер, ты нам в займы дай, а мы вернемся на родину и вышлем тебе сколько угодно.

— Вышлите … Я знаю, как вы вышлите. Придут русские и убьете меня.

— Вы убеждены в том, что русские будут здесь?

— Думаю, что придут!

— Куда ты тогда спрячешься?

— Убегу в Швецию. Мне все равно: я не имею дома и семьи.

Громов воспользовался моментом и подставил бумажку, когда мастер закуривал. Тот неохотно насыпал щепотку табаку, и заметив, что русские еще не приступили к работе, быстро спрятал кисет в карман, и закричал: — Но, Дафай, дафай, работать…

— Обожди, — прервал Громов, — ты лучше мне скажи, почему ты не едешь в Советский Союз, если знаешь, что там лучше, чем в Финляндии?

— Мне не простят. В Россию я вернусь, когда там не будет коммунистов.

— В таком случае вам не видать ее, как своих ушей — руки коротки!

Мастер вынимал часы и качал головой.

— Опять ты, Громов, на двадцать минут задержал работу со своими разговорами.

На этом их утренняя беседа заканчивалась. Мастер шел в одну сторону, Громов — в другую. Мастер оглядывался и, заметив, что русский идет не к штабелю досок, грозил кулаком и кричал:

— Громоф, ты куда?

— Как куда? Пойду стрельну закурить!

— Работать надо!

— Я, кажется, не нанимался к вам на работу!

— Русским ходить к финнам нельзя.

— Я на своей земле, поэтому иду куда хочу!

Работа была легкая. Бригада снимала опалубку с плотины, на которой стояли крупнокалиберные пулеметы немцев, и относили доски и мусор. В работе никто не подгонял: охрана не распоряжалась; люди были в распоряжении господина трубки, от которого легко избавиться, а часовые грелись у костра, специально разведенного пленными для охраны.

Итак, изо дня в день Громов увиливал от работы. Целый день он слонялся от одного финского рабочего к другому, которые охотно давали ему табак.

И каждый день Громова в одном и том же месте останавливал военнопленный Шаев. Он был высокого роста, старообразен, сутуловат, не разговорчив. Ходил вразвалку, как медведь на задних лапах, и ни когда не размахивал руками. За скрытный характер его не любили, и никто из военнопленных с ним не дружил, кроме маленького, щуплого красноармейца Орлова. Когда он подходил к Громову, то не смотрел в лицо, взгляд его красивых глаз блуждал по сторонам.

— Ну, как, Мишка, надумал — бежим, — говорил он и боязливо оглядывался назад.

— И какой же ты странный Шаев, недаром тебя не любят в лагере. Что за вопрос, бежим, конечно, но не сейчас! Ты, как загробная тень преследуешь меня на работе, а в бараке от разговора уклоняешься. Надо договориться толком, подготовиться.

- Чего же больше ждать? — басил Шаев, не слушая Громова, продолжая озираться по сторонам.

— Я не раз тебе говорил: ты был командиром отделения — я орудия. Пока не наберу отделения из пленных, о побеге речи быть не может. Кроме того, надо изучить обстановку и элементарные слова разговорной финской речи, без которой движение по чужой стране будет затруднено.

— Где их наберешь, когда в лагере боятся открыто сказать о побеге?

— Право, чудак же ты Шаев! Кто думает бежать, тот во всеуслышание не говорит об этом.

И Громов начинал перечислять по фамилиям военнопленных, которые, по его мнению, не откажутся бежать. Шаев качал головой и говорил:

— Все это не то…

— Что не то?

— Я просто так, про себя говорю, кто-нибудь опередит нас, тогда охрана будет относиться строже.

— В этом ты прав, но, тем не менее, своего мнения не изменяю, — сказал Громов.

— В данный момент я агитирую рабочих, чтобы они волком не смотрели на пленных, а понемногу помогали — работа благородная, не правда ли?

— Зачем это нужно? Мы убежим, спасибо никто не скажет!

Громов внимательно посмотрел на Шаева, тот, не выдержав взгляда, отвернулся. Шаев не боялся Громова: он был физически силен, но тяжелый, пронизывающий насквозь человека взгляд косых глаз с монгольской прорезью смущал его, и он терялся, не находил слов для продолжения беседы. На другой день повторялось тоже.

Хотя военнопленные и прозвали Громова «лодырь», они убедились вскоре, что сближение его с рабочими улучшает отношение финнов к русским. Рабочие стали охотнее вступать в разговоры с ними, интересоваться жизнью в Советском Союзе, работе, и рассказывать о своем тяжелом положение. Вскоре в Янискосках вошло в обычай рабочих приносить хлеб и картофель для пленных, не смотря на запрещения финского начальства.

Если положение в плотницкой бригаде улучшилось, благодаря финнам и шведам, то в остальных оно было катастрофическим, особенно у бетонщиков. После работы Громов обходил бараки военнопленных, слушал новости, беседовал и предлагал установить очередность работы на тяжелых объектах. Кто-то донес начальнику лагеря и, как обычно не было существенных доказательств, военнопленных предупреждали, что если они не прекратят агитацию, то будут расстреляны. Так поступили и с Громовым.

— В лагере делать больше мне нечего, — заявил Громов и после отбоя незаметно пробрался в 23 барак к сержанту Шаеву.

Сержант Шаев в первые дни войны, во время разведки, отстал от своего отделения. Его не дождались, полагая, что он погиб, пока на передовой не услышали финское радио с обращением Шаева к роте. Бойцов своего отделения он называл по фамилии и призывал переходить на сторону финнов. Сержант Шаев был разжалован и присужден заочно к расстрелу. Испытав все «прелести» плена, он решил бежать. О прошлом его в лагере не знали. Умея хорошо разбираться в людях, Шаев для предполагаемого побега избрал Громова и Орлова. Первый нужен был ему как храбрый человек, который не оставит в беде, находчивый и решительный, умевший ориентироваться в любой обстановке. Шаев скрыл от него, что бежать он хочет не на родину, а в Швецию, так как боялся отказа Громова. Поэтому он усиленно обрабатывал второго, чтобы в трудную минуту не остаться одному.