Держава (том первый) - Валерий Кормилицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В третий раз, сняв фуражку, перекрестился Максим и заиграл желваками, с трудом удержав слезу, когда проехали арку с единицей и семёркой, объехали корявую акацию с бронзовым конногвардейцем и остановились у широких ступеней парадного подъезда.
Пока прислуга распаковывала чемоданы и таскала в дом вещи, Максим Акимович ходил по комнатам, дотрагиваясь до дедовских диванов, вдыхая запах давно ушедших лет, и чувствуя себя маленьким мальчиком. Представив, что за той вон дверью, в старом «вольтеровском» кресле, сидит его матушка и вышивает, а рядом отец в синем халате с малиновыми кистями, рассеянно глядит в книгу, думая о своём, и курит длинную черешневую трубку, раскрыл дверь и увидел старую свою няню, благоговейно чистящую суконкой и мелом икону Божьей Матушки в серебряной ризе.
Бережно положив на покрытый скатертью стол икону, неспеша подошла к Максиму и обняла его, прижавшись щекой к груди.
— Что долго не приезжал? — вздрагивали от рыдания её плечи.
— Служба, бабушка, — наклонившись, поцеловал её в голову, уловив чуть заметный запах мяты от волос, и вновь вспомнив своё детство.
— Орут–то как, окаянные, — отстранилась от «дитятки» нянька, вслушиваясь в топот и громкий говор за стеной.
— Пойду, прослежу, — поцеловал её в мокрую щёку Максим.
«А вот и внученьки!» — услышал, выходя, нянин голос и посторонился в дверях, пропуская своих сыновей.
Как и положено во время приезда, дом напоминал штурм русскими войсками Плевны.[6]
— Тудыть твою мать, ну куды, куды ты, ирод, корзины–то прёшь, — страдальчески морщась, руководил вселенским погромом, на правах старожила, конюх Ефим.
Солома так и сыпалась с возмущённой его головы.
«Деревня! Пёс сиволапый!» — мысленно чертыхался приехавший с господами лакей, с удовольствием глянув в зеркало на свои аккуратно стриженные чёрные волосы с полосочками бакенбардов вдоль ушей.
Кроме него, на двух вместительных колясках, прикатили швейцар с гувернанткой и повар с горничной. Старичка–лакея на этот раз оставили в Петербурге.
— Ваше превосходительство, Максим Акимович, — бесконечно отбивал поклоны прилетевший в тарантасе староста, — как мы рады, как мы рады, — частил он, стремясь облобызать барскую ручку.
«Кланяться–то не умеет, рыжий пёс, а туда же», — надменно разглядывал деревенское начальство лакей.
«Мы-ы! Государь всея Рубановки!» — иронично глядел на старосту Максим Акимович.
«Понаехало вас, чертей, таперя покоя не будет», — добился своего, прижав губы к господской руке Ермолай Матвеевич, попутно ткнув себе большим пальцем в глаз для выбивания «радостной» слезы.
Довольный, вытащил из кармана то ли платок, то ли знамя Рубановки и громко в него высморкался.
«Б–е–е-е! — отвернулся лакей. — Никакого, этого, как его, а-атикету у сиволапого», — выражая чуть согнутой спиной, с выступающими сквозь пиджак острыми лопатками, два фунта презрения к деревенщине, потопал в лаковых хрустящих штиблетах вниз, за вещами.
— Максим, ну где же ты? — взывала Ирина Аркадьевна, вихрем проносясь по комнатам и сыпля пепел из папиросы: «Не могли паркет натереть, как следует к приезду, и окна помыть, — искала она недостатки, чтобы выложить их на блюдечке мужу и старосте. — И куда это мой ненаглядный распорядился баулы поставить?! Ну, мужики!.. Все бестолочи… Хоть в лаптях, хоть в эполетах».
Вечером, только сели пить чай, прикатил полицмейстер доложить царскому генерал–лейтенанту о порядке в уезде.
Его супруга, часто дыша, запоминала каждую рюшечку на платье Ирины Аркадьевны, чтоб сшить себе точно такое.
Следом прибыл предводитель дворянства с женой и взрослым сыном.
А там и чернавский барин со своей половиной пожаловал, за ним — ильинский… Принесли второй стол и просидели до глубокой ночи.
Уже за полночь гости вспомнили, что хозяева с дороги и стали прощаться.
Глеб очень полезно провёл время в конюшне, осматривая лошадей, а потом один, не найдя брата, зыпрыгал по лестнице вниз, к Волге, намереваясь искупаться.
Аким, разложив вещи в комнате, отдохнув и попив чаю, направился в парк. Вдыхая аромат травы и зелени, прогулялся по широкой тополиной аллее, а затем свернул на узенькую, сплошь заросшую травой тропинку и прошёл к каменной беседке, приткнувшейся к небольшому пруду и, затаив дыхание, слушал соловьёв, мечтая о том, что вдруг встретит здесь прекрасную белокурую даму, скачущую на белогривом жеребце. Конь, чего–то испугавшись, встанет на дыбы, она вылетит из седла… а он… он остановит коня мощной рукой… наклонится и коснётся губами мраморного лба… Нет, лучше щеки… нет, это не поэтично… конечно, лба… и в этот момент красавица раскроет чудесные свои, синие как небо глаза и улыбнётся ему… Нет, как же она улыбнётся, коли подвернула ногу.., она вскрикнет от боли.., а я..,я.., возьму её на руки и понесу… К нам в имение…
— Ак–и–и-м! — спутал его мечты голос брата.
«Конечно… Вот так всегда! Глеб увидит нас и скажет: «Кого это ты притащил? Девчонку хромую что ли?» — И испортит всю сказку, — пошёл на голос брата, раздумывая, как хорошо было бы очутиться на необитаемом острове. — Но лучше бы там очутился Глеб.., хотя бы на время».
А ночью бушевала гроза. Всполохи молний освещали комнату, вырывая из тьмы то портрет на стене, то циферблат часов, придавая им какой–то нереальный цвет и излом. Знакомая вещь казалась чужой и странной.
Аким подошёл к окну и даже присел от разорвавшегося над домом грома. В темноте раскачивались деревья и дождь сначала неслышной дробью, а после сплошным гулом стучал по крыше, шумно стекая с желобов в подставленные бочки, и наполнив их, вольно растекался ручьями по сторонам.
Он с трудом распахнул окно, чуть не расколов стекло, и вдыхал тугой, влажный воздух, игравший где–то под потолком с тюлью, и носивший по комнате какой–то лист или страничку календаря.
Было жутко. И приятно. И грезилось о чём–то возвышенном… Чего никогда не будет.
Чистое, вымытое утро сверкало солнцем, росой, зеленью трав и деревьев. В небольших, оставшихся от дождя лужицах, плескались воробьи. В саду пел соловей и пахло цветами, травой и вишней… Пахло Рубановкой…Пахло Россией.
Быстро одевшись и не понимая, куда спешит, Аким сбежал по лестнице вниз и столкнулся в дверях с нянькой, державшей в руках влажный букет ярких пионов.
— С праздником, внучек, — улыбнулась она, разбросав по лицу складки морщин. — Троицын день ныне. В церкву народ собирается.
«Троица! Как же я забыл», — чмокнув няньку в щёку, крутнулся от радости и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался будить этого засоню — брата.
Ефим в праздничной косоворотке, чинно правил коляской, с запряжённой в неё парой лошадей.
Встречные крестьяне отходили с дороги и низко кланялись господам.
Несмотря на припекающее уже солнце, Максим Акимович не расстёгивал пуговки мундира. Глядя на отца, мужественно потел в кадетской своей форме Глеб.
Аким надел шёлковую голубую косоворотку, а Ирина Аркадьевна, держа над головой зонтик, белела в коляске модным платьем.
Согласно давней уже традиции, идя последним по ведущей к храму дорожке, Глеб радовал нищих видом красного своего языка, с довольным видом побрякивая медью в кармане.
Калеки стойко терпели гнусное надругательство, не решаясь плеваться в присутствии важного генерала, а то ведь становой пристав не поглядит, что ног нет, и прикажет всыпать по оставшейся над обрубками части тела.
В церкви приятно, словно в лесу, пахло травой, раскиданной по каменным плитам пола и берёзовыми листьями.
Крестясь, Максим Акимович поклонился Божьей Матушке, так похожей на прабабушку, и прошёл сквозь расступившуюся стену мужиков в праздничных рубахах, и женщин в белых платках, разноцветных юбках и кофтах.
Вдоль клироса и везде по храму были расставлены молодые берёзки.
Золото иконостасов с горящими свечами, украсилось гирляндами из зелёных пахучих берёзовых веток.
Почти у всех женщин в руках были цветы. Даже старушки держали маленькие букетики из ромашек, чтобы после обедни, придя домой, заложить троицкие цветочки за образа для достатка и особенно долголетия. Кому неохота ещё лет сто прожить, чтоб за снохами приглядеть.
После службы Рубановы поклонились своим предкам, и умиротворённые, вышли из церкви, ещё раз подав нищим, сидящим на паперти.
У Глеба, от такой щедрости, даже разболелся язык.
Немного в стороне от церкви, на лугу, гудела ярмарка, и братья потащили туда родителей. На свободной от телег площадке, кривлялись скоморохи. Пьяный мужик в лаптях, держа на цепи медведя, лихо отплясывал с ним барыню. По канату, натянутому на двух столбах, балансировала тоненькая девушка в красной короткой юбочке и чёрных трико.
Затаив дыхание, Аким глядел на канатоходку, на стройные её ноги, перебирающие канат.
Глеб, подняв несколько камешков, обстреливал медведя. Его абсолютно не волновали ещё женские ноги. Разозлив косолапого и его нетрезвого хозяина, отошёл от греха подальше и, подумав о чём–то своём, очень важном, уговорил отца купить ему глиняную копилку в образе рыжей кошечки с синим бантиком. Отвернувшись, высыпал всю мелочь из кармана в прорезь между кошачьих ушей.