Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Смерть Дарлана не повлияла на положение Жиро, командующего французскими силами в Северной Африке, но освободила место за столом для де Голля и «свободных французов» – во главе стола, если де Голль реализует свои амбиции. Его ненавидели в Вашингтоне, где Корделл Халл называл «свободных французов» проститутками. В телеграмме Черчиллю Рузвельт с сарказмом спросил: «Почему бы де Голлю не пойти воевать? Почему бы ему не двинуться к западу от Браззавиля? У него уйдет масса времени, чтобы добраться до какого-нибудь оазиса». Но, несмотря на заносчивость, де Голль оставался для Черчилля и британцев символом французской отваги, героем, который на протяжении трех лет хотел воевать с немцами и получил эту возможность. За две недели до убийства Дарлана Иден спросил де Голля, смог бы он достигнуть какого-либо соглашения с властями Французской Северной Африки, если бы Дарлан исчез со сцены. Де Голль ответил «да». И Дарлан действительно исчез. Для того чтобы британцев (и, следовательно, де Голля, перед которым у британцев теперь были обязательства) не исключили из североафриканской политики, Черчилль назначил Гарольда Макмиллана (с одобрения Рузвельта) британским министром-резидентом в штабе союзников в Северной Африке, где, как надеялся Черчилль, он будет служить противовесом рузвельтовскому человеку в Марокко, Роберту Мерфи. Макмиллан, как сообщил Черчилль Рузвельту, «питает самые дружественные чувства к Соединенным Штатам, и его мать родом из Кентукки». На самом деле его мать была из Индианы, и, хотя Макмиллан, как Черчилль, был наполовину американцем, он был британцем до мозга костей и тори. Черчилль просто обеспечил себе место в политической игре в Северной Африке. Учитывая упрямство Шарля де Голля, это должна была быть рискованная, нарушающая все планы азартная игра[1456].

10 ноября 1942 года на традиционном обеде у лорд-мэра в Мэншн-Хаус Черчилль сказал две фразы, вошедшие в историю. Обращаясь к победе Монтгомери в пустыне, Черчилль заявил: «Это еще не конец. Это даже не начало конца, но, возможно, это конец начала». Затем, назвав себя «активным помощником» Франклина Рузвельта в «великом предприятии», осуществляемом во Французской Северной Африке, Черчилль поспешил развеять любые сомнения о своей подчиненной роли в альянсе. «Позвольте мне, однако, прояснить ситуацию… Мы намерены отстоять свое. Не для того я стал первым министром короля, чтобы способствовать ликвидации Британской империи». Произнося эти слова, Черчилль, похоже, подтвердил, раз и навсегда, свой статус убежденного империалиста, который не мог осознать или для него была невыносима простая истина – заканчивалась эпоха европейского колониализма, и Франклин Рузвельт всячески содействует ее окончанию. Черчилля попросили сформировать правительство только для одной цели: чтобы выиграть войну. Он был убежден, что по окончании войны Британия вернет себе территории, захваченные странами оси, как и Америка ожидала вернуть Гуам и остров Уэйк. Если будущие события потребуют реорганизации Британской империи, британский народ примет решение по этому вопросу. Черчилль закончил свое выступление словами, подтверждавшими его веру в Англию и в империю: «Мы здесь, мы выстоим, надежная скала в этом дрейфующем мире»[1457].

Для Черчилля Британская империя была вариантом наилучшего из всех возможных миров немецкого философа Готфрида Лейбница. Однако это чувство сформировало только часть его мироощущения. Он был таким же патриотом Европы, как патриотом Британии, и его готовность выстоять в одиночку против Гитлера являлась выражением этого патриотизма и защитой правды, как ее понимал Черчилль: Европа была колыбелью западных политических и художественных традиций, защитать которые, после падения Франции, выпало на долю Британии. В «годы пустынного одиночества» он предупреждал об опасности, которую Гитлер представлял для Европы и, соответственно, для Великобритании и Британской империи. Даже когда началась война, здравомыслящие люди, такие как Болдуин и Галифакс, верили, что смогут сохранить империю, достигнув соглашения с Гитлером, то есть путем умиротворения Гитлера. Черчилль думал иначе. Британия вступила в войну, чтобы вернуть свободу Европе. Однако он понимал, что, если Британия выйдет из войны победительницей, она, возможно, уже не будет прежней.

Погибали все империи, кроме Британской, действовавшей как парламентская демократия, – факт, который, по мнению Черчилля, оправдывал ее существование. Как-то он сказал Колвиллу, что навсегда запомнил слова отца, что «только британцы сумели совместить империю и свободу». Конечно, существовало неравенство, но он хотел его исправить. В разговоре с Эттли он заметил, что старый порядок меняется и «показной блеск и тщеславие должны уйти». Он сказал Идену, что в Египте «при нашем попустительстве появилось слишком много толстых, наглых партийных деятелей» и что со временем богатые паши и землевладельцы будут вынуждены платить налоги по тем же ставкам, что богачи в Британии. Ставки Черчилль планировал оставить высокими, чтобы финансовое бремя войны не легло на британский рабочий класс. Он рассматривал в качестве лозунга послевоенной реконструкции: «Еда, дом и работа для каждого». Но для его кузенов по ту сторону Атлантики слова «империя» и «свобода» были антонимами. Элеанора Рузвельт написала о Черчилле: «Он гуманный человек и нравится мне, но я не хочу, чтобы он управлял миром». Черчилль понимал, написал Колвилл, что «в Вашингтоне республиканизм и антиколониализм были устоявшимися понятиями и ни один американец не задумывался над их смыслом»[1458].

Черчилль верил, что диаспора англоговорящих народов, начиная с XVI столетия, привела к появлению уникальной империи в истории, империи, написал он, основанной на принципе согласия и добровольного объединения независимых государств под короной». Он был согласен с Аристотелем: о человеке можно судить по его правлению – к этому можно добавить, что о нации можно судить по ее правлению. Его империя была империей общих демократических идеалов, общих рисков и общих побед. Его народ был могучим дубом в лесу народов, но этот дуб отбрасывал благотворную тень, в которой могли найти защиту и подняться менее цивилизованные народы. Возглавив в 1940 году партию тори, он повторил слова отца, которыми поделился с Колвиллом, что британцы «единственные из всех народов в мире… сумели совместить империю и свободу. Среди всех народов мы единственные совместили демократию и традиции». Он считал империю синонимом демократии и достойной долголетия – даже вечной жизни – независимо от того, какие жертвы потребуются от него самого, британцев и королевских колониальных армий[1459].

За год до выступления в Мэншн-Хаус Черчилль обратился к ученикам Харроу: «Никогда не сдавайтесь – никогда, никогда, никогда, никогда, ни в большом, ни в малом, ни в крупном, ни в мелком, никогда не сдавайтесь, если это не противоречит чести и здравому смыслу. Никогда не поддавайтесь силе, никогда не поддавайтесь очевидно превосходящей мощи вашего противника»[1460].

Он не сдался в 1942 году, когда поражение было в порядке вещей. Даже с участием Америки (в течение одиннадцати месяцев Клементина регулярно напоминала Черчиллю, что Америка принимает участие, но не совсем) ему все еще не хватало военной мощи, чтобы уничтожить своих врагов. Что оставалось Черчиллю, кроме оптимизма? Темные дни двух прошедших лет не располагали к оптимизму, но он всегда находил светлые моменты. Уныние настигало его после очередных военных неудач, случавшихся с удручающим постоянством, но он не позволял себе надолго впадать в уныние. Неудачи, вспоминала его дочь Мэри, не лишали его самообладания[1461].