Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

записи А. Л. Толстой, нельзя не заметить: перед нами постепенно выстраивается своего рода единый текст, объединяющий воспоминания двух осужденных (середины XIX века и первых лет советской власти), а также романное повествование, во многом имеющее документальную основу. Есть между этими текстами разнообразные переклички. В них описаны окружение и царящие среди заключенных нравы, поведение начальства и осуществляемые им мероприятия. К примеру, ночной шмон с непременным изъятием у арестантов денег проводился как в Сибири, так и в Москве 1920 года.

Однако этот единый текст (дадим ему определение: тюремно-лагерный) предполагает и вариации, продиктованные самыми разными обстоятельствами. Пролистаем отдельные его страницы.

Символично, что тюремно-лагерный текст Александры Львовны Толстой начинается с ее спонтанного обращения к молитве. Дочь Толстого доставили мартовской ночью на Лубянку, 2, и определили в маленькую камеру, в темноте кишащую крысами. Арестантка оставила запоминающееся описание той ночи:

«Крысы карабкались по стене, по ножкам табуретки, бегали по подоконнику. Я нащупала табуретку, схватила ее и вне себя от ужаса махала ею в темноте.

– Что за шум, гражданка? В карцер захотели? – крикнул в волчок надзиратель.

– Зажгите огонь, пожалуйста! Камера полна крыс!

– Не полагается! – Он захлопнул волчок.

Я слышала, как шаги его удалялись по коридору.

Опять на секунду все затихло. Мучительно хотелось спать. Но не успела я сомкнуть глаз, как снова ожила камера. Крысы лезли со всех сторон, не стесняясь моим присутствием, наглея все больше и больше. Они были здесь хозяевами.

В ужасе, не помня себя, я бросилась к двери, сотрясая ее в припадке безумия, и вдруг ясно представила себе, что заперта, заперта одна, в темноте с этими чудовищами. Волосы зашевелились на голове. Я вскочила на койку, встала на колени и стала биться головой об стену.

Удары были бесшумные, глухие. Но в самом движении было что-то успокоительное, и крысы не лезли на койку. И вдруг, может быть, потому, что я стояла на коленях, на кровати, как в далеком детстве, помимо воли стали выговариваться знакомые, чудесные слова. „Отче наш“[1062], и я стукнулась головой об стену, „иже еси на небесех“, опять удар, „да святится…“ и когда кончила, начала снова.

Крысы дрались, бесчинствовали, нахальничали… Я не обращала на них внимания: „И остави нам долги наши…“ Вероятно, я как-то заснула.

Просыпаясь, я с силой отшвырнула с груди что-то мягкое. Крыса ударилась об пол и побежала. Сквозь решетки матового окна чуть пробивался голубовато-серый свет наступающего утра»[1063].

На следующий день Толстую перевели в общую камеру.

В тюремно-лагерном тексте непременно оговаривались условия для гигиены. На Лубянке, 2, по воспоминаниям А. Л. Толстой, «надзиратели водили в уборную три раза в день. Это надо было сделать так, чтобы заключенные из разных камер не встречались. Уборных было мало, а камеры переполнены, поэтому водили редко и на очень короткое время. Утром на нас шестерых полагалось пять минут. Уборная была маленькая, с одной ванной, душем и краном. Днем же водили в уборную, где не было ни крана, ни ванны и нельзя было даже помыть рук. Поэтому я всегда утром наполняла свой таз водой и в этой воде мыла руки, а на другое утро выносила таз в уборную. У нас выработалась привычка, при которой можно было использовать каждую минуту нашего пребывания в ванной. В пять минут мы ухитрялись не только вымыться, но иногда даже кое-что выстирать. Я делала так: намыливалась и тотчас же пускала на себя душ, пока душ поливал меня, я стирала. Все это занимало около двух минут времени. Трое мылись под душем, трое под краном. Вода была ледяная»[1064]. Параша в камере была, но без крышки, поэтому женщины терпели, но ею не пользовались.

Энергия Александры Львовны была направлена на окружавших ее женщин. В тюрьме она отстаивала здоровый образ жизни: «По утрам я ввела гимнастику по Мюллеру. Открыв форточку, поскольку позволяли железные решетки, мы раздевались почти донага, становились в ряд и делали всевозможные движения руками, ногами и туловищем». Своим сокамерницам она сказала, что «гимнастика помогает сохранять молодость и красоту»[1065], и они поддержали ее начинание.

В тюремно-лагерном тексте, как правило, присутствует тема христианского милосердия, проявленного спонтанно, «здесь и сейчас». В начале романа Л. Н. Толстого «Воскресение» есть весенняя московская сцена с Катериной Масловой: «В двери главного выхода отворилась калитка, и, переступив через порог калитки на двор, солдаты с арестанткой вышли из ограды и пошли городом посередине мощеных улиц. Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: „Вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение“. Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила»[1066].

Спустя двадцать лет эта романная сцена отчасти повторилась в реальной жизни: та же весенняя Москва, только ведут по ее улицам уже не опытную проститутку Маслову, а дочь самого романиста – Александру Толстую.

«Надзирательница-латышка сказала, что нас поведут в баню на Цветной бульвар. Я сообщила это на волю друзьям.

Нас повели четверо вооруженных красноармейцев и надзиратель. Важные преступники! Гнали по мостовой вниз по Кузнецкому, извозчики давали дорогу. Прохожие из интеллигентов смотрели с сочувствием, иные попроще – со злобой.

– Спекулянты! Сволочь! – Некоторые, взглянув на раскрашенное лицо француженки и приняв нас за проституток, роняли еще более скверные слова.

Я не чувствовала стыда, унижения. Наоборот – нечто похожее на гордость. Разве сейчас тюрьма – удел преступников?

Несмотря на городскую пыль – хорошо дышалось. Мы не подозревали, что такая ранняя весна. На Цветном бульваре трава высокая и густая, листья на деревьях большие и темные, как бывает в начале лета. Жарко, но в тени хорошо, и приятно идти по земле.

– Стойте, стойте! – вдруг услыхали мы бодрый голос. – Политические? – Низенький приземистый человек на ходу соскочил с извозчика и бросился через улицу к нам. – Я сам только что из тюрьмы, тоже политический. Не унывайте, товарищи! Вот огурчиков вам свеженьких! – Он протягивал нам пакет.

– Отойдите, товарищ! Нельзя разговаривать с арестантами.

– А огурчики, огурчики передать можно?

– Нельзя, проходите.

– А все-таки не унывайте, товарищи, – еще раз с силой крикнул маленький человек, – я сам только что из тюрьмы, знаю все…

– Спасибо на добром слове, спасибо! – кричали мы ему вслед»[1067].

Заключенная Толстая