Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас все спят. За стеной раздается прерывистый мужской храп. Деликатно посапывают носами расположившиеся на полу возле плиты на разложенных полосатых домотканых дорожках мама, Катерина и Руфа. А мне не спится. Едва прикрою веки, в глазах – дорога, дорога, дорога… Мелькают придорожные, с набухшими уже по-весеннему почками деревья и кусты. Проплывают мимо деревни с полуразрушенными, когда-то, видимо, богатыми поместьями, с покосившимися, крытыми соломой хатами, с торчащими то тут, то там, прямо из земли железными трубами, из которых вьются жидкие дымки и возле которых копошатся какие-то оборванные дети. Заслышав рокот наших машин, замурзанные, бледные мальчишки и девчонки устремляются, путаясь большими, не по росту обувками, к дороге, остановившись на обочине, что-то кричат нам, машут вслед худыми ручонками. Война… Ее злокачественное дыхание ощущается во всем, она везде оставила свой разрушительный след.
Пользуюсь тем, что пани Гелене, плеснув в коптилку керосин, продолжает бодрствовать, я тоже продолжу свои записи. В начале мы четверо сидели вместе в одном из кузовов. Потом меня «укачало» – с детства не могу ездить ни на каком транспорте «задом наперед», – и я оказалась в кабине следующей за нами машины. Ее водителя тоже зовут Саша. Это – молодой, очень стеснительный, непрерывно краснеющий паренек. Как выяснилось, он тоже мой «земеля» – из Кронштадта. Естественно, мы оба очень обрадовались этому обстоятельству, тотчас воспылали друг к другу чуть ли не родственной симпатией.
Саша спросил меня – когда и при каких обстоятельствах нас освободили. Я рассказала ему и даже спела под настроение услышанную от баяниста Петра и трех его дружков песню про «Огонек». Оказалось, что Саша тоже знает песню на эту мелодию, но только текст в ней совсем другой. Ее часто передают по радио. Но то, что я спела, он никогда еще не слышал, однако ему очень понравилось. Не могу ли я записать для него слова? Свободной рукой он полез в карман гимнастерки, вытащил оттуда маленький блокнот и карандаш. Вот… Если, конечно, мне не трудно…
Мне было не трудно, и я неверным от дорожной тряски почерком написала песню – от слова до слова, так как запомнила ее сразу и навсегда. А потом по просьбе Саши спела ее еще раз, и получилось совсем неплохо.
Сзади, за спиной у водителя, лежал автомат. Я спросила – для чего он здесь? В дороге все может случиться, – коротко ответил Саша. – Кругом леса, а в них нередко бродят разрозненные голодные и вооруженные немецкие группы. Могут стрелять по машинам.
После этой реплики мне уже больше не хотелось петь, и я напряженно следила за проносившимися мимо придорожными кустами. Особенно неприятный момент был, когда случились какие-то неполадки с мотором и мимо нашей, остановившейся на обочине дороги машины промчалась и исчезла вдали вся колонна автофургонов. Но к счастью, Саша оказался еще и неплохим механиком. Покопавшись с полчаса в автомобильной утробе, он умело устранил неисправность, и мы в конце концов, к неописуемой радости переполошившейся мамы, благополучно догнали свою колонну.
Ну, теперь у меня, кажется, по-настоящему смыкаются глаза – пора тоже «на боковую». А вот пани Гелене спать вряд ли придется. Почтенная Хавронья, видимо, и в самом деле решила произвести в эту ночь на свет свое свинское потомство. Теперь в ее хрюканье слышатся какие-то особые – визгливые, тревожно-воркующие нотки, и старая наша хозяйка, проворно достав из печи котелок с теплой водой и положив наготове рядом с закутком ворох тряпья, уже приготовилась встречать новые, хрупкие жизни в этот неспокойный, полный непредсказуемых, порой трагических неожиданностей мир.
Но мне уже ничто не может помешать, я все равно буду спать. Совсем почти засыпаю. Итак, возможно, уже завтра я увижу тебя, моя Россия. Завтра… Завтра…
20 марта
Среда
Брест. Первый российский город, куда наша автоколонна вчера поздно вечером прибыла и где нас, четверых самовольно покинувших лагерь репатриантов, тотчас обнаружили и незамедлительно высадили из машин бдительные пограничники.
Все последние часы пути я находилась во взвинченном состоянии – ведь скоро-скоро граница – начало начал Российской земли. Уже стемнело, когда Саша внезапно свернул на обочину, остановил машину: «Здесь… Можно выйти. Только ненадолго».
На протяжении всех трех лет неволи, представляя мысленно эту минуту – минуту встречи с Родиной, мне почему-то всегда виделась одна и та же картина… Это непременно произойдет ярким солнечным утром. Еще издалека я увижу знакомый по кинофильмам четырехгранный полосатый столб с нашим советским гербом и с надписью СССР, увижу небольшое, в солнечных бликах белое здание пограничной заставы, а возле него – группу бравых, подтянутых пограничников, что встречают приближающийся состав с недавними фашистскими узниками. Машинист даст долгий приветственный гудок, и поезд, слегка притормозив ход, проследует мимо поднятого полосатого шлагбаума, а люди, прильнувшие к окнам вагонов, будут махать руками пограничникам, кричать им слова любви и признательности и плакать от великого счастья возвращения из постылого рабства в родные края…
Все оказалось по-другому. Чуть в стороне от дороги неясно вырисовывалась в темноте груда развалин, – по-видимому, там был когда-то погранпост. Не увидела я и привычного полосатого столба. Бывшая погранзона была бы совершенно пустынной, если бы не застрявший неподалеку, на противоположной стороне дороги, крытый, наподобие нашего, автофургон, под которым ерзал по грязному, в выбоинах асфальту, от души чертыхаясь, какой-то бедолага-шофер. Пока подошедший к нему Саша, опустившись на корточки, давал профессиональные советы, я перебралась через скованную хрупким, ноздреватым льдом канаву. Передо мной, насколько могли различить в темноте глаза, лежала черная, местами покрытая нерастаявшими серыми островками снега, израненная, в воронках от разрывов бомб и снарядов, равнина. Возле своих ног я различила торчащий из земли виток ржавой колючей проволоки. Чуть дальше – полузасыпанный, бесформенный, с острыми краями кусок бетона – видимо, остаток от прежней надолбы. Там – еще… Еще…
Нагнувшись, я подняла горсть холодной, влажной земли, поднесла к лицу пахнувший недавними вьюгами, талым снегом, весенними рассветами, порохом и дымными пожарами тугой, обжигающий кожу комок. Мне хотелось плакать, и я заплакала легкими, беззвучными слезами от переполнивших сердце горького сострадания, любви, глубокой, беспредельной нежности. Моя родная Земля… Моя бедная, моя гордая, моя несчастная, моя все могущая выстоять и вынести Российская Земля, без которой я никогда и нигде не смогла бы быть счастливой…
В военной комендатуре Бреста, куда мы с Сашей
