Первый ученик - Полиен Яковлев

Попочка опередил всех и первым заскочил в кабинет.

— Аполлон Августович, — сказал он быстро, — извините, но к вам делегация. Я ничего не мог с ними сделать. Во главе — Лебедев и еще этот, Минаев. Как прикажете поступить?

— Какие там делегации! — нахмурился директор. — Записать всех, кто нарушает порядок. Разгоните их к черту!

Но за дверьми кабинета уже слышался сдавленный гул голосов. Не дав никому опомниться, обрушился:

— Это еще что такое? К чему это? Чья это затея? Лебедева? Минаева? Вы что, хотите подражать Лихову? Не со-ве-тую. Вместо того чтобы учиться, бог знает чем занимаетесь. Сейчас же спокойно идите в класс. Никаких делегаций не принимаю.

— Мы просим выслушать нас, — выйдя вперед, сказал Лебедев.

Аполлон Августович закрыл ладонями уши.

— Ничего, ничего я слушать не желаю, — сказал он и захлопнул за собой дверь.

С минуту, не более, продержалась чего-то ждущая тишина и, не дождавшись, рухнула, опрокинулась, зазвенела:

— У-у! Аполлон без панталон!

— Морда жандармская!

— Скотина!

Самоха выскочил из уборной. Миг — и он уже понял, что надо делать. Заложил в рот два пальца и так свистнул, что звук вылетел за фортку. Стоявший на улице городовой скосил глаза на гимназию и прислушался.

Аполлон Августович снова распахнул дверь и поспешно вышел из кабинета. Из учительской выглянул растерянный батюшка. Из сторожки, застегивая на ходу мундир, спешил Аким. Попочка бросился на гимназистов.

Аполлон Августович остановил его и, сделав еще шаг вперед, уставился на бунтарей.

— Так, — еле слышно сказал он, — хорошо-с…

И, обращаясь к Попочке, приказал:

— Перепишите этих молодых людей. Всех, всех до одного.

Самоху он не заметил, так как Мухомор втащил его за куртку обратно в уборную и пригрозил:

— Тебя ж первого выгонят. Что ты не знаешь, на каком ты счету? Не высовывайся, а то так и тресну!

— Лебедев, — сказал директор, — идите в класс. Да, да, в класс. Минаев, это и к вам относится.

Лебедев посмотрел на товарищей, махнул рукой и пошел. Минаев — за ним.

— И вы расходитесь, — захорохорился Попочка, обрадовавшись, что вожаки первыми сдали позиции. — Ну, ну, живо, господа. Успокойте свои нервы. Ай-ай-ай, какое безобразие!

И все разошлись.

Директор пошел в учительскую, Аким стал подметать коридор. Мел и ворчал:

— Бунтари… Молоко на губах не обсохло, а туда же… Всыпать бы по пятьдесят каждому. Ишь, наследили ножищами. Прибирай тут за ними. Щеток не напасешься.

А вечером был экстренный педагогический совет. Постановили: Лебедеву и Минаеву, как коноводам, по тройке поведения. Остальным — по четыре. Вызвать родителей и предупредить.

А ночью Аполлон Августович, сидя в своем кабинете, курил папиросу за папиросой и писал на казенном бланке:

«Совершенно секретно.

Его высокоблагородию

господину полицмейстеру.

Настоящим сообщаю: согласно соответствующим инструкциям министерства внутренних дел, а также указаниям министерства народного просвещения и циркулярным письмам господина попечителя учебного округа ученик 1-го класса вверенной мне гимназии Лихов Василий Андреевич, происхождения низкого (мать — кухарка, отец — солдат), шестнадцати лет от роду (рожден в 1886 году), из гимназии исключен с волчьим билетом. В силу того, что согласно Вашему секретному отношению за № 994 вышеуказанный Лихов Василий взят под надзор полиции, я, руководствуясь соответствующими инструкциями, дальнейшую ответственность за Лихова Василия, как учащегося гимназии, с себя слагаю.

Одновременно считаю необходимым довести до сведения Вашего высокоблагородия, что ученики 1-го класса той же вверенной мне гимназии — Лебедев Петр (сын акушерки) и Минаев Павел (сын почтальона) требуют сугубого за ними наблюдения.

Директор мужской классической гимназии

статский советник Аполлон Хамчинский».

А утром Швабра, войдя в класс, сказал:

— Сегодня письменная. Пишите, деточки, зарабатывайте себе отметочки… Хе-хе… Надо учиться. Слушаться… Ну, раскройте тетрадочки, мокайте перышки и пишите. «Александр Македонский выступил в поход. В по-ход…» Написали? Пишите дальше: «Стены древнего города Трои были разрушены…» Так-с. Готово? Молодцы… Пишите: «Царь Мидас был награжден ослиными ушами». Хе-хе… Самохин, вот бы тебе такие ушки… Тсс! Не шуметь! «Юлий Цезарь перешел Рубикон… Ру-би-кон… Буцефал был любимый конь Александра Македонского. Ма-ке-дон-ско-го». Готово? Ну, еще две фразы: «Пифия была прорицательницей».

— Это которая? Это та, что, как ведьма, на огне сидела и всем предсказывала? — спросил Самоха.

— Дурачок ты, дурашечка, — ответил Швабра. — Сиди и не мешай. Написали про Пифию? Хорошо. Пишите последнюю: «Диоген спал в бочке. В бочке…» Ну-с, а теперь все это переведите на древнегреческий язычок. Только думайте головками, а не пяточками. И ошибочек не делайте. А я посижу-с.

Швабра уселся за кафедру.

В классе уныло зашуршали перья…

ПРО ЦАРЯ ДАВИДА И ИНДЕЙЦЕВ

Дежурный отскочил от двери и крикнул:

— Вонмем! Прокимен глас седьмой. Господи, услыши нас, плывет, как бочонок, в класс сам отец Афанас.

Отец Афанасий действительно был похож на бочку. Ростом мал, а толщиной — еле в дверь влезал.

Войдя в класс, он остановился перед иконой, поднял вверх глаза и замер в ожидании.

Прошла минута, другая…

— Что же это? Кто дежурный? Почему молитву не читаете? Читайте молитву.

Тишина.

— Ну, начинайте: «Преблагий господи…»

Никто ни звука.

— Да что же это? Дежурного нет, что ли?

— Я дежурный, — осторожно отозвался Корягин, — да у меня горло болит.

— Горло болит, — повторил отец Афанасий. — На переменах козлом орать, так не болит, а как молитву читать, так сейчас же и скарлатина… Ну, не читай… Пусть другой читает. Кто будет читать?

— Я! — выскочил Амосов.

— Не надо! — крикнул Самохин. — Он, батюшка, собьется.

— Ну-ну, Амосов не собьется. Это ты, болван, собьешься. Читай, Амосов.

Амосов начал молитву. Самохин подошел к нему на цыпочках и стал тихонько подсказывать. Подсказывал нарочно неверно. Амосов молитву знал назубок, но из-за Самохина сбился.

— Ну вот, я же говорил, — подмигивая соседям, сказал Самохин. — Куда ему, Амоське, молитвы читать. Давайте начнем сначала.

Амосов обозлился:

— Батюшка, он нарочно мне мешает. Нарочно сбивает.

— Отойди, не стой как бес-искуситель, — погрозил пальцем отец Афанасий, сердито глядя на Самохина. — Амосов, начинай сначала.

Амосов начал.

— Не спеши! — оборвал Самохин. — Отец Афанасий, что он, в самом деле, тарахтит, как шарманка. Даже настроиться божественно нельзя.

— Ты, лукавый, перестанешь или нет? — нахмурился батюшка. — Закрой уста!

Самохин умолк, украдкой посматривал на товарищей, улыбался и строил рожи.

В третий раз Амосов дочитал молитву без помех, и все шумно сели.

Начался урок.

Батюшка вызвал Лобанова:

— Расскажи про царей иудейских.

— Царей иудейских? — переспросил Лобанов. — Царей? Иудейские цари были… были…

— Знаю, что были. Зачем всуе быкать. Говори толком.

— Были цари иудейские такие: был царь Саул, а у него был пастух. Саул был всегда не в духе. Нападала на него черная монополия.

— Не монополия, балбес, а меланхолия. Знаешь, что такое меланхолия?

— Знаю. Это… Ну, как бы вам, батюшка, сказать, скука такая. Сегодня скучно, завтра скучно, а там и с ума спятить можно. Так вот: когда царь Саул стал пятиться…

— Погоди, что ты, отрок несчастный, мелешь? Никуда Саул не пятился. Что ты несешь несусветину?

— Как же, батюшка?

— Сядь! Я тебя больше и спрашивать не хочу.

— Да нет, батюшка, я до конца расскажу. Вот и позвал Саул пастуха. Пришел это пастух, по имени Давид, да как заиграет на музыке. А Саул — в слезы. Брось, говорит, не могу я твои аккорды слушать.

Давид взял и бросил. Только бросил, а Саул опять говорит: «Поиграй немножко». Давид опять заиграл. Только заиграл, а Саул снова: «Ну тебя с твоей музыкой. Замолчи. Нету возможности».

Так было долго, пока Саул не помер. А царем стал Давид. Вот стал Давид царем и царствует. Царствовал он, царствовал…

— Ну?

— А потом… Я дальше не учил, батюшка. Да, вспомнил! Еще Давид убил этого… Как его… Такого сильного… Давид был маленький, а тот — во! Во какой!

Лобанов поднялся на цыпочки и задрал руку кверху:

— Во какой был. До потолка! Хотел он Давиду голову мечом отсечь, а Давид как трахнул его камешком, и прямо в висок. И убил. С тех пор Давида и прозвали — царь-псалмопевец. И еще он был пророк. Всем ворожил.