Первый ученик - Полиен Яковлев

«Поп наябедничал», — подумал Мухомор. Посмотрел на директора, на кондуит…

— Я жду ответа, — закуривая папиросу, сказал Аполлон Августович. — Говори.

— Я… — начал растерянно Мухомор. — Я… — И умолк.

— Ну-ну, продолжай.

— Я это сам… Никто меня не учил.

— А отец твой… Ну, как бы тебе сказать… Он читает какие-нибудь книги?

— Отец? Он редко бывает дома. Он больше на паровозе.

— Ну, а когда приезжает, он читает же что-нибудь? — Читает.

— Что же именно он читает?

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Евангелие, например, он читает? В церковь ходит?

— В церковь? Ходит, — соврал Мухомор. И вдруг вспомнил все, что делается у них дома. Отец в церковь совсем не ходит, мать ходит редко, да и то, если пойдет, отец посмеивается. Его, Мухомора, отец тоже никогда в церковь не посылает. Привозит отец с собой какие-то книжки, часто дает их читать знакомым машинистам, кочегарам, рабочим из мастерских и всегда говорит при этом:

— На всякий случай, поаккуратнее, товарищи, чтобы не всякий видел, потому как эти книжки… такие книжки, что и в Сибирь с ними угодить недолго. Читай, другому давай, а глазами туда-сюда поглядывай, посматривай, чтобы, неровен час, какой шпик не разнюхал.

Ему, Мухомору, тоже наказывал:

— Обыск у нас был, помнишь? То-то, брат, держи ушки на макушке, да по ошибке вместо арифметики мою книжку в гимназию не затащи, а то будет Тебе арифметика.

И еще вспомнил Мухомор, что про царя отец всегда говорил сердито и непочтительно. И про хозяев на железной дороге, и про полицию.

Все это молнией пронеслось в его голове, и стало понятно, что и зачем хочет выведать у него директор.

— Отец в церковь ходит часто, и мать ходит часто, — твердо сказал он и тут же прикрасил, будто на крещение мать святой водой все комнаты окропила.

— Вот видишь, — поднял палец директор, — родители у тебя хорошие, а ты в кого? Как это можно так сказать, да еще при всем классе, что дикарей не следует обращать в христианство? Откуда у тебя эти фантазии? С кем ты дружишь?

Мухомор чуть-чуть не сказал: «С Самохиным», да вовремя спохватился. Соврал:

— Ни с кем в особенности, а так… Со всеми… — Почему с Амосовым ссоришься?

«Все знает», — не мог скрыть удивления Мухомор и подумал: «Уже кто-то донес». Сказал осторожно:

— С Амосовым я не ссорюсь, а только он сам по себе, а я сам по себе.

— Почему?

— Так… У него отец важный, а у меня простой, а Амосов это всегда показать хочет.

Вдруг Мухомор покраснел, загорячился. Сказал:

— Я такой же гимназист, как и он. Если он нос дерет, так что? Дерет и пусть дерет, а я с ним дружить не хочу. А трогать я его не трогаю. Не дразню и не бью. А что он ябеда, так это вам весь класс скажет. Его отец на рысаках. Пусть. А мой на паровозе… Так что?

— Ах, вот в чем дело? — криво улыбнулся директор. — Понимаю…

Он покачал головой:

— Да, нехорошо это, Токарев, с твоей стороны. Вижу, вижу, что тебе уже успели внушить разные глупые мысли. Такой же гимназист… Ошибаешься, милый друг, ошибаешься. Гимназия — это привилегированное, понимаешь ли, при-ви-ле-ги-ро-ван-ное учебное заведение, а не для всех и каждого. Это надо знать. А тебе это надо знать в особенности, ибо ты не из привилегированного сословия. Ты должен особенно дорожить тем, что тебя приняли в гимназию, дорожить и помнить, что на твое место найдется много желающих здесь учиться. Заруби это на носу. Дурь выбрось из головы, а перед батюшкой извинись. А если что-нибудь подобное повторится — можешь искать себе другую гимназию. Иди.

Мухомор нахмурился, постоял, медленно повернулся и пошел. Директор резко остановил его и сказал желчно:

— Невежа! Уходя, поклониться надо. Ступай!

Мухомор вышел.

— Ну что? — спросил Самохин.

— Поп наябедничал. И все из-за твоих индейцев, чтоб им…

— А еще что?

— Все. Пилил долго. Про девять пуговиц рассказал.

— Какие там еще пуговицы? — удивился Самохин.

— А такие…

Мухомор передал ему объяснение директора, почему у гимназистов девять пуговиц на груди и две на обшлагах.

Самохину понравилось.

— Постой, — сказал он, — но ведь у нас на мундирах еще и сзади, пониже спины, четыре пуговицы. А это какая Екатерина? Четвертая, что ли? Но ведь такой не было.

— Ты не понимаешь, — засмеялся Мухомор. — Позади у нас не четыре пуговицы, а две и две. Две справа, две слева. Две Екатерины сразу.

— Тю! — заорал Самоха. — Две Екатерины сразу? Значит, мы на царицах сидим? И У Швабры тоже сзади царицы… Как же это она, Екатерина-то, сама на себя такую глупую форму выдумала?

— Не знаю, — гоготал Мухомор, — наверное, она что-нибудь да думала, когда такой мундир сочиняла. Ведь мы же учили, что она была мудрой царицей.

— Ну и мудрая, — покачал головой Самоха. — Я такой глупости сроду не выдумал бы. Я бы спереди шесть пуговиц пришил: С-а-м-о-х-а, а сзади — ни за что ни одной.

А когда насмеялись вдоволь, Самоха сказал:

— Слушай, шутки шутками, а я так понимаю: это тебе от директора первое предупреждение. Это, значит, — держись. Теперь не так чхнешь — и крышка.

САМОХА ТОРЖЕСТВУЕТ

Корягин вбежал в класс и, задыхаясь, крикнул:

— Слыхали? Швабра скончался.

— Как?

— Скоропостижно.

— Что ты говоришь?! Когда? От чего?

— От горячки. Сейчас панихида, а потом и по домам. Собирайте книги.

Гимназисты бросились к партам.

— И завтра учиться не будем? — с надеждою спросил кто-то. — Может быть, на три дня распустят?

— Дураки! «Первое апреля!» Эх, вы! Поверили.

— Подумаешь… Сострил, — разочарованно вздохнул Медведев. А через минуту сам сказал Лобанову:

— Иди, крыса, тебя Попочка звал.

— Дудки, — ответил Лобанов. — Не обманешь. Знаю: «первое апреля».

— Амосов! — крикнул Самохин. — Да что с тобой? — тихо спросил он. — Почему ты такой бледный?

— Так… — ответил Амосов. — Дураки вы! Идиоты!

— Это он за Швабру испугался, — подмигнул Мухомор. — Смотри: у него даже губы дрожат.

— Своему-то своего, конечно, жалко. Чай, любимчик он у Шваброчки.

Амосов, однако, уже успел оправиться, покраснел только и сказал еще раз с досадой:

— Идиоты. Нашли чем шутить.

— А что? — подскочил Самохин. — Жалко? Может, тряпочку тебе дать? Поплачешь?

Амосов, который никогда никого не трогал из боязни получить сдачи, вдруг вскочил и замахнулся на Самохина.

— Я тебе морду, дураку, побью! — закричал он и затопал ногами. — Я тебе пощечину дам!

И, волнуясь, быстро вышел из класса.

— Ябедничать отправился, — покачали головой ребята. — Будет теперь нам за «первое апреля».

Однако Амосов вернулся в класс и сел на свое место.

— Донес? — спросил Самохин.

— Я… вовсе не доносить ходил, а… воду пить… А если будешь приставать, честное слово, директору скажу.

— А вот это видал? — Самохин показал кулак.

— Не запугаешь, — крепился Амосов. — Отойди.

— Да что ты говоришь? — передразнил Самохин. И вдруг, меняя голос: — Эх ты, курдюк бараний! Шваброчку жалко стало. Помрет твоя Шваброчка, некому будет мальчика приголубить, пятерочку за поклончик поставить.

Самохин, пожалуй, и еще подразнил бы Амосова, но в класс вошел математик, и началась письменная работа.

Математик продиктовал задачу:

«Купец купил 75,7 аршина ситца по 9 копеек… и 87,2 аршина бязи по 14,4 копейки… Распродав мануфактуру, — первую по 13 копеек, а вторую по 18,2, — купец на вырученные деньги купил сахару… Спрашивается: почем ему обошелся фунт сахару, если он…»

Когда условия задачи были продиктованы, математик спросил Самоху:

— Вы почему сидите сложа руки?

Самоха встал и безнадежно посмотрел на учителя. Вспомнился ему тот тихий, хороший вечер, когда сидел он у Адриана Адриановича, когда тот ласково и терпеливо объяснял ему по геометрии. Дал тогда Самохин слово учиться и, правда, первое время слово свое держал крепко. Но время шло, менялись обстоятельства. Изменился и сам Адриан Адрианович…

Как- то Аполлон Августович сказал ему:

— У вас, Адриан Адрианович, слишком неряшливый вид. Неудобно являться таким в гимназию, и, простите, от вас стало частенько попахивать алкоголем. Вы опустились. Я должен вас предупредить.

— Меня все еще с университетской скамьи предупреждают, — сердито ответил математик. — Потом в жандармском отделении предупреждали… Потом… Потом в двух гимназиях директора предупреждали. Вы — третий. Будет, наверное, и четвертый. А может быть, и не будет четвертого, а дело снова перейдет в жандармское отделение…

Аполлон Августович вспыхнул.

— Вы, собственно, на что намекаете? — спросил он, понизив голос. — Как изволите вас понимать?