Лунный блюз - Виталий Вавикин

Она сползла с дивана. Встала на колени. Ремень Говарда щелкнул, расстегиваясь. Зажужжала молния.

– Что если Хэйли проснется и…

– Она уже давно не ребенок, Говард…

Чуть позже, когда бывший муж заснул на диване, Делл накинула на плечи плащ и вышла на улицу. Морозный воздух был необычайно свеж. Черное небо чистое с кристаллическими вкраплениями белых холодных звезд, окруживших большую голубую планету.

– Как бы я сейчас хотела оказаться там, Джим, – прошептала она, закуривая сигарету. – Как бы хотела…

Утро. Постучись в дверь. Делл откроет, сияя не выспавшимся лицом.

– Ты не одна? – спросишь ее, выглядывая в прихожей пару мужских ботинок, которых там быть не должно. Ну, точно – вон они, черные, начищенные до блеска.

– Это Говард, – говорит Делл.

– Так я не вовремя? – спрашиваешь ты.

– Нет, Кевин. Проходи.

Она отходит в сторону, пропуская тебя в дом. Хэйли и бывший муж сидят за столом. Делл достает еще одну чашку – для тебя.

– Позавтракаешь или только кофе?

– Только кофе.

Теперь пожать Говарду руку. Его рукопожатие крепкое, но не такое, как при вашей первой встрече.

– Он поругался вчера с женой, и я положила его на диване в гостиной, – говорит Делл.

– Ничего. Я не ревнивый, – говоришь ты.

Говард молча допивает кофе, встает из-за стола и говорит, что ему пора на работу.

– Подвезешь меня в школу? – подрывается Хэйли. – Ну, пожалуйста!

Говард добреет. На усталом лице появляется улыбка.

– Иди, собирайся, – говорит он. – Только быстро!

Хэйли убегает в свою комнату. Говард обувается в прихожей. Ты сидишь на кухне один, осторожно потягивая горячий кофе и слушая, как Делл, спрашивает бывшего мужа, все ли у него будет в порядке. Пачка «Вирджинии» лежит на столе. Достаешь сигарету. Прикуриваешь зажигалкой Делл, которую ей подарил Говард, когда они еще жили вместе. Затягиваешься. Сигареты легкие и тебе приходится держать фильтр так, чтобы губы закрывали маленькие дырочки посередине фильтра. Теперь нормально. Глоток кофе. Затяжка. Хэйли забегает на кухню, засовывает в школьный рюкзак бутерброд и банку «кока-колы». Хлопает входная дверь. Делл возвращается на кухню, стоит возле окна, провожая взглядом уезжающую машину бывшего мужа.

– Твой кофе стынет, – говоришь ты.

Она садится за стол. Вы курите, храня молчание. Потом, когда сигаретный уголь подбирается к фильтру, ты рассказываешь о смерти Френо. Делл поднимает на тебя свои голубые глаза. Усталый взгляд излучает безысходность.

– Этого еще только не хватало, – говорит Делл и спрашивает, как это случилось.

– Виктор не вдавался в подробности.

– Черт.

– Но у меня есть идеи.

– Новая книга? – Она прикуривает еще одну сигарету.

– Тебе стоит переходить на крепкие, – советуешь ты. – Так будешь меньше курить.

– Не буду, – отмахивается Делл. Дым попадает ей в глаза. – Так, что там с идей? – спрашивает она, вытирая со щек слезы.

– Мне кажется, что смерть Френо как-то связана с тем веществом, которое я нашел на дне Дедала, – говоришь ты.

Делл курит, ожидая продолжения. Ты напоминаешь ей о собаке Лео. Напоминаешь о Саймоне Йене, о нескольких заключенных.

– Помнишь, я говорил, что они ведут себя как-то странно? – спрашиваешь ты.

Делл кивает. Ты молчишь, а она продолжает кивать.

– Делл! – одергиваешь ее.

– Извини, Кевин, я просто немного задумалась. – Она закуривает третью сигарету.

Вы молчите. Четвертая сигарета.

– Ни о чем поговорить не хочешь? – спрашиваешь ты.

Делл пожимает плечами.

– Я тут подумала, – говорит она, глядя на красный уголек на конце своей сигареты, – если со мной что-то случится, какая судьба ждет Хэйли?

– А с тобой что-то должно случиться? – спрашиваешь ты.

– Нет. Не со мной. – Она следит, как тлеет уголь ее сигареты, затем вдруг смотрит на тебя. В голубых глазах ничего нет, вернее ты ничего не можешь прочитать в них. – Я говорю, о Джинджер, о жене Говарда.

– Поэтому он приходил к тебе?

– Она умирает, Кевин. У нее рак.

– Черт.

– Ей двадцать пять, и я думаю о том, что будет с ее сыном, когда матери не станет.

– А как же операция, облучение, химия?

– Слишком поздно.

Ты закуриваешь и говоришь, что не отказался бы еще от одной чашки кофе.

– Конечно. – Делл стоит возле кофеварки спиной к тебе и говорит, что они с Джинджер никогда не были друзьями.

– Я думал, ты расстроена.

– Я расстроена из-за Говарда и его сына.

Она ставит на стол две чашки кофе. Вы пьете, курите и молчите. И каждый думает о чем-то своем. Одна чашка кофе, вторая, третья…

Может быть, пойдем в спальню? – говорит Делл.

– Тебе мало Говарда?

– Я же сказала, что он спал на диване в гостиной.

– И у вас ничего не было?

– Нет.

Ты пожимаешь плечами.

– Не веришь мне? – спрашивает Делл и перебирается к тебе на колени.

– По-моему, ты говорила о спальне.

– Правда? – Она целует тебя в губы. Ты невольно сравниваешь ее поцелуи с поцелуями блондинки.

– Спальня, – напоминаешь сквозь поцелуй.

Делл поднимается на ноги, выходит в прихожую, маня тебя за собой. Вы никуда не торопитесь. Идете по прихожей, и ты смотришь, как раздевается Делл.

– Хочешь увидеть меня без одежды в дневном свете? – спрашивает она.

– Я и так тебя вижу, – говоришь ты.

Ее обнаженные ягодицы вздрагивают. Она входит в спальню, оборачивается, прикрывая руками грудь. Ты смотришь ниже, между ее ног. Она опускает руки и прикрывает треугольник черных прямых волос.

– Теперь ты, – говорит она.

– Ты хочешь посмотреть на меня?

– Почему бы и нет.

Снимаешь одежду.

– Ты худой, как мальчишка, – говорит Делл.

Пожимаешь плечами. Мягкие губы сжимают твои соски, скользят ниже…

– Кто она? – Делл поднимается с колен и смотрит в твои глаза.

Снова вспоминаешь блондинку.

– Черт! – Делл недобро улыбается. – Ты мог хотя бы помыться? А то, как-то, знаешь, не очень приятно после чьей-нибудь…

Она подходит к окну. Ты одеваешься. Настенные часы размеренно тикают. На улице начинается день…

Больничная палата была светлой и чистой. От белых простыней пахло хлоркой. Даун лежал на спине, изучая высокий потолок. Сознание вернулось к нему еще в тюрьме, а сейчас, следом за сознанием, он чувствовал, как к нему возвращается ощущение своего собственного тела. Нервная система восстанавливалась. Обожженная кожа стала розовой и под ней формировалась новая, используя прежнюю, как слой защитной пленки. Врач в голубом халате, уколол иголкой Дауна в палец и проследил за его реакцией – Даун поморщился.

– Закройте, пожалуйста, глаза, – попросил врач, и когда пациент подчинился, снова уколол его, но уже в другой палец. Даун вздрогнул. – Это невероятно! – прошептал врач.

Он вышел из палаты и долго перешептывался с коллегами, забыв закрыть за собой дверь. Даун слышал их, и слова эти вселяли в него надежду. Когда он выздоровеет, когда его нынешнее уродство, слезет с тела ненужной пленкой, вернув ему прежний вид, он сможет уйти отсюда. Срок его давно уже закончился, и теперь у него будет шанс вернуться домой, попросить прощения у своих родителей, рассказать им о чуде, которое произошло с ним. А если они больны, то он попросит чудо излечить их, ведь теперь оно течет в его жилах. Он отправится ко всем женщинам, которым причинил вред в своей прошлой жизни и будет просить чудо излечить их: избавить от шрамов, которые он оставил на их телах и душах. Отныне, он посвятит свою жизнь странствиям. Он будет бродить по свету и исцелять нуждающихся и обреченных. Нет. Он никогда не сможет искупить своей вины, но он сможет сделать в своей жизни так, что добро, совершенное им десятикратно превзойдет сотворенное им же зло. И даже если он никогда не получит прощения за свои поступки, то, может быть, в конце этого долгого пути он сможет, хотя бы, простить себя? «Ты на правильном пути, мой мальчик», – услышал он чей-то голос. Поднял голову, решив, что в палате, кроме него есть кто-то еще. Но он был один. «Ты на правильном пути», – повторил голос, на этот раз губами Дауна. Врачи в коридоре обернулись, увидели открытую в палату дверь и спешно ретировались, продолжая о чем-то разговаривать, идя по коридору, но Даун уже не слышал их.

Бестия заскулила и подняла голову, ожидая причитающуюся ей порцию ласки.

– Ну, тише ты. Тише. – Лео протянул к ней свою руку.

Собака-монстр, собака-убийца, созданная для того, чтобы ненавидеть и разрывать живую плоть. Но машина изменилась. Врожденные инстинкты вымерли, оставив лишь доброту в больших глазах над уродливой пастью, усеянной мелкими, острыми как бритвы зубами.