Булочник и Весна - Ольга Покровская

Страшно довольный, что его школьный трюк удался, он уселся поудобнее и вновь принялся за хлеб,

– А в этом хлебе и правда что-то этакое! – сообщил он мне с набитым ртом. – Он грустный! Вы, я так думаю, подмешиваете в тесто молотые осенние листья – вон, у вас во дворе нападало! Подмешиваете или нет?

На ватных ещё ногах я сходил к витрине и принёс ему табличку с «хлебом погоды». В ней стояли сегодняшнее число, температура воздуха, сила и направление ветра, информация об осадках и ниже – цена. Я объяснил ему, что в дождливый день мы выпекаем хлеб по иному рецепту, чем в солнечный, снежный, ветреный или, например, в день ледохода.

– Да вы у нас, оказывается, булочник-метеоролог! – воскликнул Тузин и, упёршись локтями в стол, посмотрел на меня умилённым взглядом – как художник на удавшееся творение. – Вы по субботам работаете или как? – вдруг спросил он.

Я пожал плечами, имея в виду, что с некоторых пор выходные перестали отличаться для меня от будней.

– Прекрасно! Значит, завтра отоспитесь как следует и дуйте к нам на завтрак! – решительно заявил Тузин. – Часиков в одиннадцать сможете? Мы с Ириной вам хозяйство покажем. Только чур никаких булок! Уж завтраком, позвольте, мы вас сами будем кормить!

17 Приглашение на завтрак

Приглашение на завтрак озадачило меня. Ну ладно бы на ужин, на чай! Но, конечно, и завтраку я был рад. По сердцу, правда, гулял саднящий ветерок – я отвык ходить в гости и теперь сомневался в своём благонравии и чувстве такта. К тому же мне было не велено приносить хлеб – значит, предстояло явиться с пустыми руками.

В назначенное время я вышел из дому. Мелкий дождик проводил меня до забора Тузиных, а там из калитки уже выглядывал Николай Андреич – праздничный, в распахнутом пиджачке и забавной в контексте деревни белой сорочке. Длинноватые его волосы пропитались дождевой пылью и «дымились», в глазах потрескивал костерок, но белым, как лист, был воротник рубашки. Эту смесь строгости и эксцентричности я отметил про себя с удовольствием. По крайней мере, за завтраком не придётся скучать.

– Ну наконец-то! Я уж хотел за вами бежать! У нас, между прочим, практикуется по торжественным случаям самовар – самый что ни на есть тульский! Простынет – пиши пропало! – воскликнул хозяин и, приобняв меня крылатой рукой, повлёк к дому.

Мы поднялись на крыльцо, и сразу за нами, как занавес, опустился прибавивший силы дождь.

– Ничто так не дополняет уют, как непогода! – сказал Тузин, распахнув передо мною дверь. В лицо повалило блинным духом, и откуда ни возьмись мокрая кошка проскользнула под ногами в тепло. Пока в прихожей я снимал куртку, из кухни вышла хозяйка – бело-розовая и золотая, в шали. Волосы кудрявыми лучами выбивались из косы. На носу и щеках у Ирины обнаружились светлейшие веснушки, позолота прошлой весны. Хотелось потереть их пальцем – сойдут или останутся? В отличие от озабоченной тени, какую я видел в будни, Ирина-воскресная была весела. Улыбаясь, она протянула мне руку, но наше знакомство прервал вылетевший из кухни большой беспородный пёс. Мой визит возмутил его. Он взлаял, шерсть цвета старовесенней глины поднялась дыбом. Ирина решительно взяла его за ошейник и оттащила за дверь. Бунтаря звали на удивление логично – Тузик!

И вот наконец я могу осмотреть изнутри дом, приглянувшийся мне ещё в самый первый приезд в деревню. Это действительно «дворянская дачка» а-ля серебряный век.

В синей гостиной меня усадили на хрупкий диванчик. Думаю, ему было лет сто. Я так и не смог преодолеть музейный пиетет и старался сидеть вполвеса. Ореховая горка, рискованного изящества столик и кабинетный рояль с подсвечниками населяли комнату. Их чинную компанию сбивали с толку фотографии, развешанные по стенам несколько криво – как если бы свежий порыв листобоя позабавился с ними, пролетая через комнату.

Крашеные полы и огромные, позванивающие окна сводили на нет мнимый уют гостиной. Я мигом представил, как лет сто назад здесь бывало бедно и холодно. Правда, между шторами проглядывал лес – это значило, далёким обитателям дома хотя бы не приходилось топить книгами.

Тузин разочаровал меня, сообщив, что его настоящее родовое гнездо не сохранилось. Этот дом был выстроен дедом лет сорок назад по образу и подобию скромной усадьбы, бывшей здесь еще при царе. Кое-какую утварь из разграбленного удалось отыскать и выкупить по деревенским домам. Конечно, господский дом стоял не посередине деревни, а в стороне. Это место теперь всё заросло лесом.

– А в Старой Весне крепостные наши жили! – хитро улыбнувшись, прибавил он. – Колины, кстати, предки.

– Ну и нечем гордиться! – сказала Ирина, бросив на меня взволнованный взгляд – не обижен ли я вскрывшимся социальным неравенством? Ведь и мои предки жили в Старой Весне.

– А что, дорогой друг, не желаете ли посмотреть мою мастерскую? – предложил хозяин и с видом самым загадочным распахнул передо мной одну из выходящих в холл дверей.

Как я понял, пространство в доме было поделено на две зоны – тузинскую и Иринину. И если у Ирины в гостиной и на кухне царили ясность и чистота, то на территории Николая Андреича предметы стояли дыбом, некоторые как будто даже застыли в полёте. Под потолком болтался самодельный воздушный змей с подмигивающей улыбкой, а середину комнаты занял раскрытый и подвешенный за рукоять к потолку зонт, полный исписанных бумажек.

– Это что, корзина для мусора?

– Бог с вами! Это мой ежедневник! – возразил Тузин и решительно потребовал: – Тяните на удачу!

Я взял из глубины зонта какой-то мятый листок и прочёл: «Думать о Мотьке! Весну перекроить ей по росту».

– Ага! Ну Мотьку-то вы как раз видели! Это она пирог купила! – обрадовался Тузин.

– И что это значит?

– А я откуда знаю? Сказано – думать! Вот и думайте, примечайте, приглядывайтесь! Так ведь жить веселее!

Я не стал возражать. Мастерская Тузина и правда была полна развесёлого барахла. Помимо книг и папок там нашли приют несколько тряпичных кукол, свёрнутые в трубку афиши, балалайка, мольберт и старинные весы с чашами. Добро хранилось в пыли и тесноте – руки Ирины не посягали на чужую вотчину. Сам же хозяин мастерской был небрежен, сродни тому, как бывает небрежен лес, куда попало бросающий свои листья и шишки. В подтверждение своей мысли я приметил чуть правее зонта две корзины, полные листопада. Думаю, они нарочно были поставлены на ходу, чтобы закопавшийся в содержимом «ежедневника» гость споткнулся и обрушил осень на пол.

– Это вот моё! – сказал Тузин, обводя любящим взглядом комнату. – А Ирина вам своё покажет. Она, как Мороз Иванович, под периной грядки прячет! – и, улыбнувшись загадочно, сказал, что пойдёт на крыльцо греть самовар.

– Какие такие грядки? – спросил я у хозяйки.

– А зимние! – с охотой отозвалась Ирина.

Проведя меня через кухню, она открыла балконную дверь. Площадь маленькой оранжереи, куда мы попали, была метров семь. Никаких «оранжей» в ней не наблюдалось, зато на широкой доске вдоль окна тесно цвели фиалки: белые, розовые и синие всех оттенков – от лазури до грозовых туч. Но главное, на полу и правда были устроены две грядки в длинных дощатых ящиках. От них пахло землёй, летним ливнем, тёплой погодой. На одной росли петрушка, лук и укроп, на другой кустики земляники и какие-то чахлые травки – ромашка, мята.

Я нагнулся, взял зелёную ладонь петрушки, растёр и понюхал.

– Нравится? – волнуясь, спросила Ирина.

– Наверно, зимой хорошо у вас тут, – сказал я. – Всюду снег, а у вас – укроп.

– Зимой хорошо! – подтвердила она, кивнув золотой головой. – Это ведь живые витамины! Особенно для Миши! А то у него хронический тонзиллит. И потом, даже не в одних витаминах дело. Вот вы поживёте здесь и поймёте – зимой трудно человеку. Хочется ладони погреть на живой земле. Иногда Коля прибежит – Ирин, дай пополоть! Ну выдернет, конечно, половину! – она улыбнулась и, нарвав букет петрушки, протянула мне: – Жуйте!

По ту сторону окон гудел осенний сад. Вдруг на кормушку, закреплённую под окном, скакнул голубь. В первую секунду мне подумалось, что это какая-нибудь домашняя птица, такой толстый, холёный он был.

– Это Тишка! – сказала Ирина. – Вон какой боров! Откормили!

На одной ноге у голубя не хватало лапы. Как я узнал от хозяйки, её отгрызла кошка. («Нет, не Васька, не Васька – что вы! Другая, чёрная!») По этой печальной причине он хромал, но с другой стороны, не будь у Тишки увечья, Ирина не взяла бы его к себе на иждивение со всеми вытекающими блаженствами жизни.

– Ну запрыгивай! – велела она голубю и распахнула форточку.

Тишка неуклюже порхнул в проём и уселся на картинную раму, висевшую правее балкона.

– Пойдёмте? – сказала Ирина. – Самовар не ждёт. Это ведь вам не чайник!

– Да, – кивнул я, но никуда не пошёл. Не смог сдвинуться с места. Глаза мои прикипели к стене напротив – там, справа от двери, внутри деревянной рамы, на которую вспорхнул Тишка, зеленел холст. Он светил мне в лицо июльским зрелым теплом и за какую-то секунду пробрал меня до мурашек. Простая рамка – как рама окна – открывала зелёное поле с цветами на грубых стеблях – зверобоем, иван-чаем, ромашкой, и в цветах – две фигуры, схваченные порывом радости. Высокая девочка в красном сарафане, подлетев к матери и как бы в невесомости, почти параллельно траве, повиснув в воздухе, обнимала её за шею.