Поворотные времена. Часть 1 - Анатолий Ахутин

Кажется, стоит только любовно сосредоточиться на каком угодно сущем в его собственном бытии, и ответно сосредоточившееся существо само собой выстроится подобающим, отвечающим (адекватным, говоря по-латыни) образом. Это и будет понимание, сама истина. Правда, для этого надо от многого отрешиться (любимое ревниво). Честно сказать, придется отрешиться от всего. Или наоборот? Вместить все в единственного избранника? Или увидеть каждое на своем месте вместе со всеми другими? Ведь только вместе со всем каждое оказывается собой: на своем месте, в своем назначении… Значит, чтобы увидеть каждое само, нужно каким-то образом охватить взором все. Ho как возможна такая θεωρία – охват взором всего? Где найти место зрителя, для которого зрелищем могло бы стать все?

Что это «все» (и, стало быть, «каждое» в этом «всем») нигде, собственно, не присутствует, заметили скоро. «Φύσις – природа вещей [вещи в их бытии] – любит прятаться», – заметил Гераклит, написавший об этой «природе» книгу (DK В123). Кажется, «наука незнания» Сократа и Платона лишь развертывает мысль того же Гераклита. «Πολυμαθίη νόον ἕχειν ού διδάσκει – многоученость не обучает уму, – говорит он и приводит примеры такой многоучености: – Иначе обучила бы Гесиода и Пифагора, равно как и Ксенофана с Гекатеем» (ibid. В 40). То есть одинаково далеки от понимающего ума и всеохватывающие теогонии с космогониями, и глобальные космографии, географии, этнографии, истории, и прочие собрания обычных и тайных сведений. Обучение уму, способному охватывать умственным взором все и так всматриваться в природу вещей, происходит, надо полагать, иначе. И еще – как бы дополняя только что приведенное речение: «Чьи только речи я ни слышал, никто не доходит до того, чтобы понимать, что мудрое ото всех обособлено (отделено) – σοφόν έστι πάντων κεχωρισμένον» (ibid. B 108). «Мудрое», то, что «любит» философ, т.е. все и каждое, – обособлено, отстранено ото всего во множестве всего и каждого. Разумеется, не так, что находится в каком-то особом – пусть и «потустороннем» – месте (так оно было бы всего лишь еще одним из многого). Оно – то, к чему устремлен ум философа, – странно: ни с чем не совпадает, но все содержит. Оно ничто из того, о чем повествуют знатоки, потому что всё (и каждое как единичное средоточие всего) – больше всего перечислимого и рассказываемого. Оно не имеет места и времени, напротив, все места и времена как-то находятся в нем. Поэтому и находится оно умом и в уме, который сам не имеет места и времени (неуместен, утопичен, отвлечен – как угодно).

Философское любопытство столь необъятно, что допытывается такого «всего», что всегда отсутствует. Оно допытывается одного: всего, которое настолько везде и всегда, что нигде и никогда, в частности. Поэтому хотя то самое, чем занят философский ум, касается всего, но касается он (и оно) всего так, что не выливается во всезнание (ни тем более во всеполузнание). Он – ум – один и есть та сосредоточенность мысли, которая способна коснуться сосредоточенности всего в одном. «Внемля не мне, а логосу (тому, в чем и чем сообщено, собрано и разобрано все сущее. – А. А.),45 нужно согласиться (с логосом. —А. А.): мудрое [вот что]: как все есть одно» (ibid. В 50). Ум находит искомое бытие там, где находится (находит себя) сам. «Разум, – приведем мы знаменитые слова Аристотеля, – разумеет самого себя, соучаствуя (κατά μετάλεψιν) в разумеемом, а разумеемое становится (оказывается самим собой. – А, А.) в (самом этом) касании (θιγγάνων) и разумении, так что разум и разумеемое – одно и то же» (Metaph. XII 7, 1072 b 20). Нет, стало быть, ничего странного в том, что то самое, чем занимается философский ум, и то самое, что его занимает (τό πράγμα αυτό; die Sache selbst), сходятся, соприкасаются так близко, как два смысла одного и того же выражения, как одно и то же самое. Входя в эту классическую тему философии – тождество мышления и бытия, будем, однако, помнить об аристотелевском слове θιγγάνω – «касаться»: точка касания столь же соединяет, сколь и разделяет нечто непроницаемое друг для друга.

Как бы там ни было, универсалистские претензии философии никто не отменял и не ставил под подозрение на протяжении веков. Именно эта претензия и стала источником самых традиционных ее дефиниций. Вот, по случаю, пара таких определений. Филон Александрийский (I в.), знаменитый «синтезатор» эллинской и иудейской мудрости: «Философия – служанка (рабыня) мудрости (софии)… София же есть знание божественных и человеческих (вещей) и их причин» (De congressu eruditionis gratia, 80). А вот XII в., эпоха аккуратнейших различений и определений. Перед нами словно точный – разве что без всяких «служанок» – перевод этой дефиниции на латынь схоласта Гуго Сен-Викторского: «Philosophia, – определяет он, – est disciplina omnium rerum humanorum atque divinarum rationis plene investigans. (Философия есть наука, отыскивающая полное основание как всего человеческого, так и всего божественного)»46.

He станем множить свидетельства, это достаточно устойчивая характеристика. Философия рассматривает некоторым образом все, говорит обо всем. Тем более важно уяснить, каким именно образом и как это вообще возможно говорить обо всем – божественном и человеческом, теоретическом и практическом. Каким же это образом мы можем иметь дело со всем? Как именно ум собирает, сводит и дополняет многое кое-что во все. Здесь-то и начинаются трудности и расхождения.

Ведь то, с чем мы имеем дело, о чем мы заводим речь, само входит в наше дело и отвечает нам, сказывается исключительно сообразно и соответственно тому, как мы говорим, как мы имеем с ним дело и какое это дело. (Этим же «как» определяются и многообразные способы утратить свой предмет или подменить его другим.) Или философская мысль действительно лишена формы и образа, и мы можем уповать на универсализм бездельного «созерцания» и будто бы все в себя вмещающего молчания, увиливая таким нехитрым способом от суровой необратимости дела и строгой ответственности определенного слова? Искусство, наука, религия, тоже вроде бы касающиеся «природы вещей», требуют и особых даров, и специфического труда, и строгой в разном отношении аскезы. На что же рассчитывает философия, и не рассчитывают ли получить от философии все это – божественное и человеческое – сразу и даром?

Мы хотели войти в дело философии, отталкиваясь от «самих вещей», и нашли, что собрать их в их бытии можно только в разумеющем уме. Ho как это собрание происходит? Как разумеет разум? He отталкиваемся ли мы снова от самих вещей к логике разумения, мышления? Ум вбирает в себя определенный логос, которым все определенным образом собирается воедино.

Мы уже отмечали, что греческое слово λόγος имеет этот смысл: собирание47, разбирающее, отбирающее собирание, можно сказать, упорядочивание, устроение (по-гречески – κοσμήσις). Как возможно устроить порядок из беспорядка – вот чем занимается греческий Ум-Нус со своим Логосом. Им-то и умеют мыслить греческие философы, сколь ни по-разному они им вертят (или он ими).

Спросим хотя бы Платона. В «Федоне» Сократ рассказывает друзьям – в ожидании цикуты – нечто вроде своей творческой биографии. Смолоду, вспоминает он, им владела поразительная страсть к тому роду мудрости, которую называют изысканием природы вещей (περί φύσεως ίστορίας). Как все возникает и гибнет, чем мы чувствуем и мыслим, и т. д. Усердно занимаясь всем этим, Сократ вдруг заметил, что как бы слепнет и перестает понимать простейшие вещи (например, если единица разделяется, получается что-то меньшее – дроби – или большее – две единицы? – или – как вообще возможно, что что-то возникает, гибнет и – существует?). Ho вот он услышал, будто Анаксагор утверждает, что все в мире устрояет и всему виной служит ум. Тут дело стало проясняться. Ум, который, подобно доброму хозяину мирового хозяйства, все устраивает, наводит порядок и каждому определяет, как ему лучше (пригоднее, уместнее, своевременней) быть, ум, который причиняет каждое сущее и каждое событие, встраивая их в этот чинный, сочиненный им порядок, – такой ум давал бы общую идею разумения, понимания, знания чего бы то ни было (как ему лучше быть в свете идеи всеобщего благоустроения). Чтобы удовлетворить владевшее Сократом любопытство, ему уже не нужно пялить глаза и прочищать уши. Надо только вдумываться в этот ум. Анаксагор, правда, зачем-то предположил и другую причину, какое-то без-умное, с точки зрения Платона, самоупорядочивание вещей, так что уму-то и делать ничего не оставалось, но искра Ума уже залетела в его ум (Федон. 96 а – 99 с).