Поворотные времена. Часть 1 - Анатолий Ахутин

He входя сейчас в подробный разговор с «аналитиками» (нашими Эдипами, которые всячески укрываются от трагической озадаченности самими собой) по поводу аналитичности философии, заметим только, что весь аналитический органон – от семантического анализа языка до формальной силлогистики – был разработан Аристотелем по ходу философского дела.

Часто говорят, что все это пошло в ход потому-де, что уже у Аристотеля, в особенности же в эллинистическую эпоху, философия стала школьным делом. Она становится школьной, возникают отдельные философские дисциплины, которые могут стать и самостоятельными науками: логикой, этикой, физикой. Наряду с ними обособляется и собственно философия, первая философия, которая излагается после физики и называется мета-физикой37. Тут есть повод подумать об этих определениях и связанных с ними прозвищах: школьная (школярская, схоластическая), профессиональная (профессорская, кабинетная). Подумать о том, как связано, если связано вообще, дело философии и возможность обучения этому делу.

Суть в том, что возможность обучить другого знанию входит в само определение знания. «Вообще, – говорит Аристотель, – признак, отличающий знающего от незнающего, – способность обучить, и поэтому мы считаем, что искусство (τέχνη) в большей степени является знанием, чем опытность, ведь одни могут, а другие не могут обучить» (Metaph. 11,981 b 8 – 10. Ср.: Anal. Post. I 2, 71 b 1). В самом деле, что такое сократическая маевтика? – Столь же метод порождения самой мысли, сколь и метод научения рождать мысль. Платон, как мы замечали, требует от других мыслителей помнить о «нас», слушателях: успеваем ли мы следить за ходом их рассуждений, за их связностью, мы бы сказали, логичностью. Далее, только обученный знать, обученный в том сильном смысле, что знает и что значит знать, знающий, иными словами, логику знания (скажем, аподиктическую эпистемологию Аристотеля, частью которой является его силлогистика), может понять смысл философского незнания (проблема начал), более того, уяснить своеобразную логику этого незнания. Философский апофатизм – апофатизм ученый, методический, логический (см. наст, изд.: с. 49, прим. 1).

Вот почему Платон говорит: «Кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом» (RP. 475 с). И правда, в «Государстве» мы находим обширнейший проект образования философа, формирования философского тела, души и ума. Душа, образованная, устроенная в созерцании стройного движения небесных тел и в восприятии стройного движения музыкальных звуков, способна обратиться из чувственной в мыслящую, войти в мир чистого строя геометрии и арифметики, которые и подводят ее к «умному месту», к уму, захваченному единой идеей всеобщего благоустроения, идеей блага самого по себе. Вот почему не знающим геометрию вход в Академию был закрыт. Здесь, между дианоетическими науками с их пред-положениями и самим умом, развертывается диалектика – дело самой философии, – мысль как-то движущаяся только в идеях, без опоры на «образы» и «доказательства». Если душа подобным образом не образована, если мысль не прошла выучки у геометрии и арифметики, ей нечего делать в философии, в Академии. Ho после выучки – что она делает в Академии? Как она ведет свои умные беседы? Возможно ли и тут установить некие формы, фигуры мысли, некую технику или логику?

Аристотель – «сам ум» Академии38– попытался это сделать в «Топике». Предмет «Топики», говорит Аристотель, «диалектические беседы», т. е. такие, на которые люди сходятся, чтобы вести рассуждения «не ради спора (соревнования), а ради того, чтобы исследовать и разобрать вопрос (μή άγώνος χάριν άλλα πείρας καί σκέψεως)» (Top. VIII 5, 159 a 33). Поскольку предположения наук или начала аподиктического знания не могут быть получены аподиктическим силлогизмом, именно диалектическим исследованиям наиболее свойственно «быть путем к началам всех путей, по которым движутся науки и искусства (τοΰτο δ' ϊδιον ή μάλιστα οίκεΐον τής διαλεκτικής έστίν έξεταστική γάρ οὕσα πρός τάς άπάσων τὢν μεθόδων άρχάς όδόν ἕχει)» (ibid. I 2, 101 b 3).

Такой метод состоит в обсуждении альтернативных утверждений, когда при отвержении одного возникает «правдоподобие» другого. Известный логик и комментатор аристотелевского «Органона» в русском издании 3. Н. Микеладзе показал в специальной статье, что «Топика» и есть результат аристотелевских исследований этого платоновского искусства диалектического обсуждения. «„Топику”, – пишет исследователь, – следует рассматривать как сочинение, в котором излагается методология искусства ставить вопросы и давать ответы, методология диалогического искусства, методология диалогики»39.

Следует при этом помнить, что и специальная логика аподиктического – или эпистемического – силлогизма имеет у Аристотеля прямое отношение к тому же философскому делу. Логичность этой логики определена тем, что начало или последний средний термин, которым окончательно связывается аподиктический силлогизм, в котором коренится причина аподиктического заключения, представляет собой ответ на вопрос «что такое» то, о чем этот силлогизм высказывается, или знакомое уже нам общее определение. Общее определение того, что есть, и образует конечную цель поисков. Если такое определение найдено, можно строить аподиктические высказывания о том, что присуще тому, что есть, как таковому. В основе же самой возможности искать и находить такого рода ответы лежит более глубокое изыскание: выяснение вопроса, что вообще значит быть для чего бы то ни было. Вопрос, по определению Аристотеля, первой философии (Metaph. IV 1, 1003 а 21). «Что исследование начал умозаключения также есть дело философа, т.е. того, кто изучает всякую сущность вообще, какова она сама по себе (ή πέφυκη), – это ясно» (ibid. 3, 1005 b 5). Это уже не дело аподиктических эпистем, с началами имеет дело «нус» – ум (Anal. Post. II 19, 100 а 25 – b 17). Ho присутствует этот ум не где-то за пределами знания, а в самом его средоточии: он и есть «атом» доказательств, далее не делимая, никаким средним термином уже не опосредованная единица, единичная посылка, силою которой держится аподиктичность любого аподиктического силлогизма (см.: Anal. Post. I 23, 85 а 5).

Разумеется, если бы мы входили в мастерскую философии, следуя за другим философом, мы столкнулись бы с анализом мышления, устроенного, быть может, иначе. Легко, к примеру, заметить, как различается логическое строение аристотелевской эпистемы, обосновать которое призван его философский ум, и научное знание Нового времени, вовсе не нацеленное на конечное определение своего предмета. Архитектоника научного разума иная, соответственно и диалектика философских начал этого разума иная, как бы ее ни понимать – по Канту или по Гегелю. Ho каждый раз философия будет иметь дело с такого рода архитектоникой и парадоксальными опытами обоснования отвечающей ей необходимости мысли, развертывая особую философскую логику этого обоснования. Философия осуществляется наделе, в технике своего дела как апофатическая логика Н. Кузанского, как логика (техника) картезианского сомнения, как трансцендентальная логика Канта, диалектическая логика Гегеля, феноменологика Гуссерля (впрочем, здесь уже необходимы уточнения).

Полагаю, одни читатели уже недоумевают относительно того, насколько я вдруг технизировал, логизировал, даже методологизировал философское дело: а где же онтология, могут ли вообще залететь в эту классную комнату искры, способные возжечь философский огонь? Уместны ли здесь экстазы Плотина, как мы выйдем отсюда к мудро незнающему пониманию-приятию бытия (В. Бибихин), разве так дар мысли отдаривает себя бытию? (М. Хайдеггер). Другие заметят, что мы подошли к еще одной трудности, которую обсуждает В. С. Библер в статье о философском образовании40, но которая имеет прямое отношение и к философскому делу. Речь идет о взаимопредположении и взаимоотстранении мысли и понятия41.

Мысль строится из понятий, понятия же следует мыслить. Каждый раз, когда мы мыслим понятие, а не просто пользуемся им, мы должны развернуть всю мысль, но развернуть ее в точке этого понятия, как бы сосредоточить ее в этой точке, сделать ее всю – во всем ее развороте – неделимой, завершенной и изначальной. В мире греческой мысли эта трудность может быть передана так: то одно-единственное, на что обращено наше мыслящее внимание, мыслимо, если: 1) бесконечно развертываемое диалектическое обсуждение удается свернуть в единый логос определения; 2) единство определяющего логоса запечатлеть неделимой цельностью мысленно созерцаемого эйдоса; 3) неделимость, цельность – и бытийность – которого, в свою очередь, удерживать мысленным отнесением его к тому одному – уже не «логичному» и не «эйдетичному», – что делает единственным то «что», о котором мы мыслим и которое не мыслится ни вне той множественности и сложности, ни просто в его немыслимой простоте (см. описание этой парадоксальности «знания» в VII письме Платона: Epist. VII, 342 b – е; 344 b).