Поворотные времена. Часть 1 - Анатолий Ахутин

5. ПЛАТОН О ДЕЛЕ ФИЛОСОФИИ

В «Государстве», в конце VI и VII книг, Платон, пожалуй, детальнее всего выясняет содержательный смысл диалектики в ее отношении к другим искусствам и ученым занятиям (τα μαθήματα). Он говорит здесь, что человек, не способный к диалектике, не умеет ни в чем «дать отчета (λόγον … διδόναι) ни себе, ни другому» (RP. 534 Ь), не способен идти, как воин, сквозь все препятствия к цели и не имеет ни малейшего понятия о благе, что такой человек проводит всю жизнь в спячке (ibid. 534 с). Ho ведь это из «Апологии», все метафоры сократовских речей. И что же? Именно здесь диалектика – философская беседа – провозглашается венцом и завершением (τέλος) всех ученых занятий (τών μαθήματων) (ibid. 534 е). Тем, ради чего все, чему все в государстве так или иначе подчинено. А чтобы мы не сомневались, что речь идет о беседе, о знакомых сократовских вопросах и ответах, Сократ «Государства» – именно в этой связи – говорит собеседнику, что, если тот хочет подготовить своих будущих детей к участию в управлении государством, он законом обяжет их «получать преимущественно такое воспитание, которое позволило бы им быть в высшей степени сведущими в деле вопросов и ответов» (ibid. 534 d. Пер. А.Н. Егунова).

Так, может быть, и Платон согласен с Сократом: каждодневно беседовать о благе и есть само высшее благо – дело всех дел? А как же поход в Сиракузы, стыд оставить дело только на словах? Платон, к счастью, рассказал нам об этом поучительном опыте. Он извлек из него собственно философский урок, урок о деле философии. На закате жизни он вынужден был вновь ответить себе на вопрос: «Что оно такое – твое дело?»

Трижды приезжал добросовестный Платон в Сиракузы в ответ на настойчивые просьбы его друга Диона и тамошнего тирана Дионисия. И трижды его попытки претворить свою философию в жизнь кончались неудачей, хотя Дионисий, по уверению самого Платона, порою выказывал рвение к философским занятиям и искреннее намерение усвоить платоновское учение. Разумеется, содержали Платона при дворе чуть ли не в заключении, то в почетном, а то и в самом обычном, разумеется, с самого начала все дело оказывалось впутанным в политические интриги, и каждый раз Платон чудом уносил ноги, – но суть даже не в этом.

На третий раз семидесятилетний философ стал осмотрительней. Он решил испытать, действительно ли человек, «как пламенем, охвачен жаждой философии». (В преддверии философского факультета и нам стоило бы испытать себя на этот счет.) «Есть, – пишет Платон, – один способ произвести такого рода испытание; он не оскорбителен и поистине подходящ для тиранов, особенно для таких, которые набиты ходячими философскими истинами [τών παρακουσμάτων – подслушанными, взятыми понаслышке. – A. A.]» (Epist. VII 340 Ь. Пер. С.П. Кондратьева). (А ведь мы, хоть и не тираны, тоже набиты ими или готовы быть набиты подслушанными, прослушанными или вычитанными истинами.) «Так вот, таким людям надо показать, что это за дело такое в целом, сколько еще оно требует дел и какого труда (δεικνύναι δή δει τοΐς τοιούτοις öτι εστι πάν τό πράγμα οΐόν τε και δι δσων πραγμάτων καί δσον πόνον εχει)» (ibid.). Человек философской закваски сразу же понимает, что без этого дела «жизнь не в жизнь», и не отпускает учителя до тех пор, пока не научится сам делать это дело и жить жизнью философа. Сложность вся в том, что дело идет именно о жизни, о всей жизни, а не об истинах, которые можно было бы взять у философа – запомнить или записать, – чтобы пользоваться ими в жизни. Можно украсть философское сочинение, но нельзя украсть способность философствовать, вести философскую беседу, внутри которой только и оживают, исполняются живой мыслью, осуществляются на деле все философские «учения». Нельзя присвоить себе «ум чужой», философия может существовать только в «своем уме». «Вот что вообще я хочу сказать обо всех, кто уже написал или собирается писать и кто заявляет, что они знают, над чем я работаю, так как либо были моими слушателями, либо услыхали об этом от других, либо, наконец, дошли до этого сами, – в который раз говорит Платон возможным платоноведам, и то же самое мог бы сказать любой другой философ, – по моему убеждению они в этом деле совсем ничего не смыслят. У меня самого по этим вопросам нет никакой записи и никогда не будет» (ibid. 341 с. Ср. далее: 344 с – 345 а).

По-моему, из сказанного Платоном вовсе не следует, будто помимо известных нам сочинений, написанных в диалогической форме и имеющих-де только пропедевтическое назначение, у Платона было еще и некое эзотерическое, неписаное учение (άγραφα δόγματα; Ungeschriebene Lehre35), которым всерьез и занимались в Академии. По-моему, речь здесь идет о том же, о чем – помните? – шла в «Федре»: о «диалектическом», т. е. разговорном, речевом, устном бытии мысли вообще и философской, т.е. предельно развернутой, мысли в особенности. Написанное – только памятка для себя и других, только партитура, которая должна еще быть исполненной живой мыслью. Этим философия (как и искусство в узком смысле слова) радикально отличается от ремесленных рецептов, технических правил и канонов, доказываемого знания, правовых систем. «Это (то, чем занимается философ. – А. А.) не может быть выражено в словах так же, как выражаются в словах другие науки, – только если кто постоянно занимается этим делом и слил с ним всю свою жизнь, у него внезапно, как свет, засиявший от искры огня, оно возникает в душе и потом уже само себя питает» (ibid. 341 с – d. Пер. С.П. Кондратьева, слегка мною измененный). Чуть ниже Платон поясняет этот почти мистический образ более спокойным и знакомым описанием: «Лишь с огромным трудом (…), к тому же, если это совершается в форме доброжелательного исследования, с помощью беззлобных вопросов и ответов, может просиять разум (νούς) и родиться понимание каждого предмета в той степени, в какой это доступно для человека» (ibid. 344 b).

С философией, стало быть, шутки плохи. Наивная жизнь из любопытства, пожалуй, и готова послушать умные советы философов, ознакомиться с их учениями, может быть, даже оснастить себя философским мировоззрением, она готова допустить философию в качестве служанки при важных делах, в качестве «приправы» или – так и быть – специального, частного, занятия. He то философия. Она требует всей жизни и на меньшее не соглашается: никакой философии просто не получится. Или ты ведешь жизнь государственного деятеля, и тогда советы философских советников будут лишь разительными примерами того, как можно ничего не понимать в реальной политике; или ты начинаешь вести жизнь философа, а тогда прощай государственные дела. Так ведь и понял Платон суть своего конфликта с Дионисием.

Ho если так, зачем же тогда нужна философия, в чем же все-таки прагматический смысл, назначение философского дела. Жизнь – попытаемся смело следовать за Сократом и Платоном – жизнь может воспользоваться философскими благами только в том случае, если позволит философии воспользоваться собою, считая ее – философию, философскую беседу – благом самим по себе. Жизнь мудреет по всем своим статьям, когда предается мудрости, философствует, точнее, когда складывается как совокупность условий возможности философского пира. Какие качества нужны человеку, чтобы участвовать в философской беседе? Рассудительность, воображение, память, способность внимательно слушать другого, доброжелательность, дружелюбие, добросовестность или интеллектуальная честность (умение «дать отчет», или быть логичным), «геройство консеквентности» и мужество признать ошибку или незнание, сообразительность, интуиция… Какие душевные качества для этого нужны? Какие телесные! Пожалуй, ведь обрисовывается довольно доброкачественный человек. Вот вам и философская этика.

Какое устройство общества и государства в максимальной степени способствует бытию в нем философа, философской беседы, философского пира? Вот мы и на пороге того, чтобы вместе с Платоном заняться опасным делом: определять законы подобного государства.

Разница будет лишь в том, что мы лишний раз и настоятельней напомним: все эти качества и законы таковы не потому, что наконец установлены философами, а потому, что допускают само бытие философов, т. е. бытие каждодневной беседы о подобных качествах и законах, размышлений об этих этических и законодательных (в частности) предположениях…

6. ФИЛОСОФИЯ ЗА ДЕЛОМ

6.1. Техника сократовского искусства

Итак, по Сократу (и, кажется, также и по Платону), его дело – дело философствования – и есть высшее благо – μέγιστον άγαθόν – для человека. Высшее благо, т. е. цель, то, ради чего все остальное. Состоит оно в том, чтобы каждодневно вести беседы – λόγονς ποιείσθαι – о добродетели и обо всем прочем, о чем беседует Сократ, испытуя себя и других, ибо без такой пытливости жизнь не в жизнь для человека (Ароl. 38 а). Таково сократическое открытие добротности (качественности) человека как существа, по сути своего бытия не совпадающего с собой, вопросительного, испытующего свою опытность (соответственно и все в этом опыте являющееся), сокровенно открытого неведомому, – существа чреватого. Человечащее человека начало есть начало философствующее.