Поворотные времена. Часть 1 - Анатолий Ахутин

И мы уже, не правда ли, сами чувствуем, как втягиваемся в воронку затягивающих в себя непривычных размышлений. Какие-то собственные или по слухам известные ответы навертываются на язык, какие-то призраки толпятся в уме, какие-то зачатия («концепты» по-латыни) произошли, эмбрионы возможных «концепций» о мышлении и бытии просятся на свет. Впрочем, все, сказанное в предыдущем абзаце, страдает мучительной неопределенностью. Перечисленные через запятую, будто бы однородные части, стороны вопроса требуют уточнений и различений, которые могут оказаться столь принципиальными, что запятые придется заменить на разделительные «или» и разные стороны вроде бы одной проблемы окажутся путями, расходящимися в разные страны и эпохи. Например, продумывать возможность мысли, исходя из возможности бытия того, о чем она возможна, решать, как может быть одно многим и многое одним, – особое дело. Так мы пойдем путем Платона и античной философии в целом. Продумывать возможность знания, определяя, во-первых, условия его независимости от нас (стало быть, в зависимости от нас), условия его, как говорят, объективности и, во-вторых, условия его идеальности, т. е. отличия от той реальности, на которую знание остается познавательно направленным, – дело другое. Так мы пойдем путем Декарта, Лейбница, Канта, т. е. путем новоевропейской философии.

И все же мы говорим об одном деле. He забудем: мы, если верить Сократу, не обращаемся к учителям и авторитетам, но только к мысли, к самой мысли, где зачинаются, рождаются и сообщаются все философские учения. Может быть, контуры этого общего дела философов обрисуются яснее там, где возможно их общение, на том перепутье, откуда расходятся их пути, иными словами, в самом начале этих путей, где они еще только возможны, где эти эпохальные концепции еще только зачинаются или вот-вот готовы родиться. Речь, разумеется, идет не об исторических обстоятельствах, а о том единственном «месте», где только и мыслима такая встреча: в мысли, в дебрях философских произведений, в частности в контексте того же «Теэтета», если мы сумеем ввести в эту беседу Аристотеля, Плотина, Ник. Кузанского, Декарта, Спинозу, Канта, Гегеля… Условие того, чтобы эти персонажи не передрались (все философы – люди), – одно: сократическая беседа «в мире и на досуге» в присутствии Сократа-повитухи.

In statu nascendi – в состоянии рождения, в начинании, в возможности – мысль чревата иными, разными возможностями и начинаниями, она еще не пошла в ход, в дело. Здесь-тο и можно войти в общение философий, понять, как они возможны, как именно философы, часто не подозревая об этом, часто отрицая это, всегда – в качестве философов – занимаются одним делом сообща, как они порождают свои взаимоисключающие – но и взаимоподразумевающие – начала из единого лона мысли.

Судя по всему, сократовский образ философа как повивальной бабки мысли очень даже идет к делу. Причем – к самой сути Дела, далеко не только как прием. Попробуем же извлечь из этого образа еще несколько поучений на будущее.

1) Философа занимает мысль в состоянии рождения, в замысле (в возможности, в начале). Конечно, заглянув в истории философии или просто взглянув на фолианты философских трудов, мы увидим ряд мощных направлений, библиотеку капитальных сочинений, развернутых систем, развитых – и продолжающих столетиями развиваться, комментироваться, систематизироваться в школах – учений, доктрин, концепций. Ho если мы будем держаться при этом сократовского подхода к делу, если сумеем увидеть в истории философии прежде всего продолжение (развитие, может быть, даже переиначивание) сократовского дела (τό πράγμα), то эти учения раскроются как систематическое занятие началом, возможностью мысли в ее собственном изначальном деле. Как если бы всю историю философии можно было бы понять как продолжение «Теэтета» (в частности, «Теэтета»): как систематическое возвращение к началу, обращение к началу, пребывание при начале.

2) Философа занимает мысль в состоянии рождения. Значит ли это, что он должен копаться в том, что нынче, если не ошибаюсь, называется когнитивной психологией, или в том, что еще недавно называлось гносеологией? Вообще, – заниматься рациональной способностью человека, поскольку человек, как говорят, есть animal rationale – животное рациональное? Ежу понятно, что человек не сводится к этой способности, что он обладает сердцем (кто не восхитится знаменитым афоризмом Паскаля: «Le coeur a ses raisons que la raison ne connait point» – «У сердца собственные суждения, которых рассудок не понимает»?!), душой, телом, подсознанием и, кто его знает, чем еще. Разве философ в отличие от рационального психолога, гносеолога и пр. не должен брать человека в целом, а не только в его рациональной способности? Ho кто сказал, что мысль это (1) наша (2) рациональная (3) способность? Как такое пришло на ум? Как мы могли подумать, что мышление – это..? Как произошло, что мы начали разуметь разум как..?

Только с этими – первоосмысляющими – вопросами мы подходим к той изначальности мысли, к тому ее началу, которое, как мы предполагаем, занимает философа.

3) Философа занимает мысль в состоянии рождения и там, где его занимают другие дела: их замысел. Как может родиться замысел чего-то такого, как, например, научное познание? Как может быть осмыслено бытие и мышление, чтобы замысел науки стал возможным? Ho мысль втягивается в воронку философии, когда задается вопросом о начале, о рождении этой первоосмысляющей мысли: как, какой такой мыслью может быть помыслено то, что лежит в начале мысли и, стало быть, как будто бы мыслью не является (или именно мыслью являет себя?), что лежит за мыслью, способной особым образом осмыслить мир и замыслить отвечающие этому образу дела человека?

4) Философа занимает мысль в ее жизнеспособности, в ее изначальной (первородной) основательности, самостоятельности, самобытности, самообоснованности, можно сказать даже – саморожденности. Само бытие, открывшееся мыслью, или мысль, ставшая бытием. He только, значит, как мысль может быть, но и как (как именно) она не может не быть, как она необходима. Мысль, с которой и в которой – здесь и сейчас – как будто впервые рождается – раз и навсегда – весь род мысли, весь род философии и философов, все дело философии.30 Поэтому, если событие философской мысли где-нибудь и когда-нибудь произошло (не важно, носит ли оно имя Демокрита или Платона, Фомы Аквинского или Спинозы), его уже нельзя обойти и без него нельзя обойтись в философии, будь она трижды постсовременной. Философскую мысль нельзя списать на исторические обстоятельства, традиционные верования, этнические ментальности или личные предвзятости. Она не проходит, но с каждой настоящей мыслью рождается заново в настоящем. Рискну даже сказать, что ненастоящая философия выдает себя прежде всего тем, что что-то в истории философии для нее перестает быть настоящей – современной – философией.

5) Философа занимает не мысль, а возможность мысли, т. е. его занимает само бытие, поскольку оно чревато мыслью, рождает мысль, иначе говоря, – поскольку оно (бытие) не совпадает с тем, что в качестве бытия разумеется само собой. Философа занимает бытие не в его неопределенной наличности, а в его собственной бытийности, т. е. в его мыслимой возможности быть бытием (как возможно то, что не может не быть?) и в мыслимой же невозможности быть мыслью, а не бытием (которое не есть мысль). Философа, можно сказать, занимает мысль, поскольку она мыслит бытие, и, мысля бытие, мыслит как именно бытие не есть знание о бытии. Так, испытывая и отводя вроде бы всего лишь неудачные порождения мысли (как в «Теэтете»), философ на деле уясняет смысл порождающего начала, которое с самого начала составляет скрытую идею его критики и поисков (то, скажем, о знании, что он всегда уже знает, не зная об этом). Теперь оказывается, что эта открытая, понятая, схваченная идея знания открывает – впервые открывает, со всей логической ясностью и непреложностью, – свою собственную невозможность. Что же рождает Теэтет с помощью Сократа в конце концов? Просто недоумение, т. е. ничто? Или, напротив, само бытие, таящееся в мудром незнании и все еще чреватое мыслью.

6) Всякое философское произведение есть философское (а далеко не все в философском произведении относится к философскому делу), поскольку заключает в себе мысль в состоянии рождения, вместе с ее рождением, более того – обращенную к своему рождению, даже обращенную в свое рождение. Причем, какую бы историю развития мысли ни охватывала система (как, например, гегелевская), философ доводит ее до конца, т. е. до проблемы первого или абсолютного начала. Этой формой, этим характером философской мысли определяется ее возможное содержание: она содержит в себе саму себя. Порою поэтому приходится долго развинчивать и реконструировать произведение философа, чтобы открыть в нем философское произведение.