Шкатулка желаний - Грегуар Делакур

Дать Надин денег на следующий фильм (донка прислала мне сценарий — это экранизация новеллы Саки,[54] и это гениально!!!).

Открыть в банке сберегательный вклад для моего раздолбая-сына.

Полностью обновить гардероб (у меня теперь 38 размер!!!!! И мужчины на улице мне улыбаются!!!!!).

Устроить выставку маминых рисунков.

Купить на Кап-Ферра[55] дом с большим садом и террасой с видом на море, папе там будет хорошо. Главное — не справляться о цене, просто этак небрежно выписать чек :-)

Перезахоронить маму, чтобы ее могила была поближе к папе и ко мне. (В саду этого самого дома?)

Подарить кому-нибудь, все равно кому, миллион. (Кому? Как?)

Жить вместе с ним. (На самом деле — рядом.) И ждать :-(

Это все.

~~~

Я выполнила все, но с двумя оговорками. Во-первых, я сделала в конце концов полную эпиляцию в зоне бикини — там все стало как у маленькой девочки, странное ощущение, а во-вторых, еще не решила, кому подарить миллион. Жду случайной улыбки, заметки в газете, печального и доброжелательного взгляда — словом, жду знака.

Две недели в Лондоне с Надин получились совершенно чудесными. У нас были такие минуты, как давным-давно, когда я укрывалась от ярости Жо в ее комнате и она гладила меня по голове до тех пор, пока не стану спокойной, как вода в озере. Надин увидела, что я красива, а я увидела, что она счастлива. Фергюс, возлюбленный моей дочки, — единственный на всю Англию ирландец, который не пьет пива, и эта подробность несказанно порадовала мое материнское сердце. Однажды утром он свозил нас в Бристоль, показал мне студию Аардман, где работает, и нарисовал там мое лицо одному персонажу — цветочнице, мимо нее проносится Громит, а за ним гонится крохотная собачка. Это был прекрасный, как детство, день.

Прощаясь на вокзале Сент-Панкрас, мы не плакали. Надин сказала, что отец приезжал повидаться с ней, уже довольно давно, и что он выглядел потерянным, но я не слушала, а потом она прошептала мне на ухо, почти как мама когда-то: ты заслуживаешь красивой жизни, ты хорошая, постарайся быть счастливой — счастливой с ним.

С ним. С моим Витторио Гассманом. Уже больше полутора лет я живу с ним рядом. Он все так же красив, как в день нашего поцелуя в «Негреско», его губы сохранили аромат цейлонского чая, но когда он теперь меня целует, сердце не колотится и мурашки по коже не бегут.

Он стал единственным островом в океане моего горя.

Я позвонила ему, как только старший мастер с завода подтвердил, что Жо взял недельный отпуск. В день, когда я узнала, что меня предали. Я позвонила ему, хотя ни минуты не верила, что он меня вспомнит, — он ведь, вполне возможно, просто-напросто бабник, усыпляющий чашкой роскошного чая в баре «Негреско» верность чужих жен, неспособных устоять перед сладостным искушением нескольких десятков свободных номеров. Но он сразу меня узнал. Я ждал вас, сказал он серьезно и спокойно. И выслушал меня. И услышал мою ярость. И понял, насколько я искалечена. И произнес те самые слова: «Давайте-ка я вам помогу…»

Сезам, открывший меня. Отсекший от меня наконец, как от куска мрамора с острыми краями, все лишнее, чтобы осталось только лучшее во мне, чтобы я превратилась в возвышенную Прекрасную Даму. Какой была Ариана Дем у края пропасти. Ариана Дем той женевской пятницей сентября 1937 года.

Я сдалась. Я позволила ему мне помочь.

Каждый день мы приходим на городской пляж и каждый день садимся на грубую, неуютную гальку. Я не хочу брать напрокат ни складных тряпичных стульев, ни подушек — хочу, чтобы все было как в первый наш день, в день моей мечты о возможности романа, в день, когда я решила, что ни жестокость Жо, ни мое одиночество не могут служить оправданием. Я ни о чем не жалею. Я сама подарила себя Жо. Без всякого отпора, без единой задней мысли — я полюбила его и отдалась ему. И в конце концов научилась лелеять воспоминание о его потной ладони, накрывшей мою руку в день нашего первого свидания, и о забегаловке в торговых рядах, где состоялось наше первое свидание… Мне еще случалось заплакать от радости, если закрою глаза и вспомню… услышу как наяву его первые обращенные ко мне в галантерейной лавке слова: «Чудо — это вы». Я в конце концов привыкла к его острому звериному запаху. Я многое ему прощала, потому что любовь требует умения прощать. Я собиралась стареть рядом с ним, пусть даже он никогда не говорил мне красивых слов, цветистых фраз, ну, знаете, этих глупостей, от которых девушки млеют — и остаются верными навсегда.

Я старалась похудеть не для того, чтобы сделаться красивее в его глазах, а для того, чтобы он гордился мной.

Ты красивая, говорит мне теперь тот, кто мной любуется, хотя я старалась быть красивой ради другого, ты красивая, Жо, но мне бы хотелось, чтобы ты еще и улыбалась иногда. Но он, мой Витторио Гассман, — хороший, добрый человек, не знавший предательства, — меня не торопит. Его любовь терпелива.

И я улыбаюсь — иногда, вечером, когда мы возвращаемся домой, на нашу просторную восхитительную виллу в Вильфранш-сюр-Мер, которую я купила, небрежно подмахнув акт купли-продажи и с легкостью — чек.

Я улыбаюсь, когда вижу папу, сидящего в шезлонге на террасе рядом с сиделкой, папу, который смотрит на море и, переведя свой детский взгляд на облака, выискивает там очертания каких-то фантастических зверей… или, может, просто медведей… или карты обетованных земель… или мамины рисунки…

Я улыбаюсь, не переставая, в течение шести минут, за которые сочиняю ему в этой вечерней прохладе новую жизнь.

Ты — великий врач, папа, ты выдающийся исследователь, тебя по предложению министра Юбера Кюрьена[56] наградили орденом, ты теперь — кавалер ордена Почетного Легиона. Ты, папа, разработал лекарство от разрыва аневризмы на основе энзима 5-липоксигеназы, и тебя включили в список кандидатов на Нобелевскую премию… Ты даже успел подготовить речь на шведском языке и каждый вечер приходил в мою комнату ее репетировать, и я смеялась над твоим гортанным акцентом и торжественным тоном, но в том году премию получили Шарп и Робертс — за то, что открыли двойные гены…[57]

Это я рассказывала ему вчера вечером, и папе понравилась его жизнь.

А сегодня вечером… Ты, папа, прославленный контратенор. Ты красив так, что женщины визжат и заходятся от восторга. Ты учился в «Схола канторум»[58] в Базеле, а знаменитым стал после того, как спел партию Юлия Цезаря в опере Генделя.[59] Да, и с мамой ты тоже познакомился благодаря тому, что лучше тебя не было исполнителя. После твоего сольного концерта моя будущая мама пришла в гримерку поблагодарить тебя и поздравить с оглушительным успехом, и она плакала, и в руке у нее были розы без шипов, и ты, с первого взгляда влюбившись, пал в ее объятия, а она тебя подхватила…

Глаза у папы блестят от радостных слез, он счастлив.

А завтра я расскажу тебе, что ты был самым лучшим, самым замечательным папой на свете. Я расскажу, как мама загоняла тебя после работы под душ — прямо с порога, как только ты входил в дом, — потому что боялась, как бы дидецилдиметиламмония хлорид не превратил нас всех в монстров из «Супа с капустой».[60] Я расскажу тебе, как мы играли в «Монополию» и ты жульничал, чтобы я все время выигрывала, и как однажды ты сказал мне, что я красивая, я тебе поверила и разревелась.

Да, я улыбаюсь по вечерам — иногда.

~~~

В доме тихо.

Папа спит в своей уютной комнате на первом этаже. Сиделка ушла на свидание с женихом — здоровенным парнем с чудесной улыбкой. Он грезит Африкой, мечтает о школах и о колодцах (а я думаю: не отдать ли миллион ему?).

Совсем стемнело. Мы с моим Витторио Гассманом только что выпили на террасе по чашке травяного чая. Его рука в моей дрожит — потому дрожит, я знаю, что и сейчас у него нет во мне никакой уверенности: ненадежна, как ветер, хрупка, словно веточка… Я знаю, что теперь не могу дать мужчине спокойствия, но и поделать с этим тоже ничего не могу.

Он молча встает и целует меня в лоб: не засиживайся слишком долго, Жо, я без тебя не лягу, — а перед тем как подняться в нашу спальню, чтобы ждать там исцеления, которого сегодня не случится, включает в гостиной проигрыватель и ставит диск с той арией Моцарта, которую я особенно люблю, — достаточно громко для того, чтобы было слышно на террасе, но достаточно тихо, чтобы не разбудить легендарного контратенора, жульничавшего в «Монополию» и едва не ставшего нобелевским лауреатом.

И в этот вечер, как и каждый вечер, я, с безупречной точностью попадая в губы Кири Те Канава, повторяю трогательный речитатив графини Альмавива: Dove sono i bei momenti / Di dolcezza e di piacer? / Dove andaro i giuiramenti / Di quel labbro menzogner? / Perche mai se in pianti e in репе / Per me tutto si cangio / La memoraie di quel bene / Dal moi sen non trapasso?[61]