Потайной ход - Фергюс Хьюм

Академия располагалась на узкой улочке в стороне от основных улиц. По обе стороны переулка – ибо это был переулок – стояли дома небогатых людей, а в конце находилась Академия, перекрывая выход из этого квартала. Она стояла прямо посередине переулка и превращала его в тупик, но вдоль нее проходил узкий проулочек, превращаясь позади здания в новую улицу под другим названием. Поскольку дом стоял уж очень экстравагантно, препятствие уже не раз пытались удалить, но хозяин, эксцентричный богач, пока отказывался давать согласие на снос. Правда, теперь владелец постарел, и ожидалось, что наследники все же снесут дом и позволят переулку свободно вливаться в другую улицу. И на этом кончится время профессора Ле Боу, поскольку его сердце разобьется, если ему придется переезжать. Он преподавал здесь последние тридцать лет и стал неотъемлемой частью здешних окрестностей.

Дженнингс, неброско одетый в синий саржевый костюм, коричневые ботинки и котелок, свернул в переулок и подошел к двустворчатым дверям Академии, над которыми возвышалась аллегорическая скульптурная группа, придуманная самим Ле Боу, представляющая, как Орфей обучает пляске деревья и животных. Эта аллюзия не была лестной для учеников, поскольку если Ле Боу – Орфей, то кто же дубы и скоты? Однако раздражительный коротышка не желал менять аллегорию, и скульптуры остались как есть. Дженнингс прошел под ними внутрь здания, как всегда улыбаясь при виде этих фигур. Внутри на первом этаже помещение делилось на две части – большой зал для танцевальных уроков и маленькую комнатку, которая использовалась и как приемная, и как кабинет. Наверху, на втором этаже, были гостиная, столовая и кухня. На третьем, под высокой конической крышей, располагались спальни профессора и Пегги, вместе с одной гостевой на случай, если кто-нибудь останется на ночь. Где спала Марго – кухарка и прислуга на все руки – оставалось загадкой. Как видно, жилые помещения в доме были весьма ограничены. Тем не менее о Ле Боу заботились Пегги и Марго, которая была ему очень преданна. Профессор был весьма доволен и счастлив и жил легко, по-французски.

Пегги сидела в кабинете, разбираясь со счетами. Это была хорошенькая миниатюрная девушка двадцати пяти лет, опрятно одетая в платье в цветочек и сама похожая на свежую маргаритку. У нее были синие глаза, волосы цвета спелой пшеницы и нежные румяные щеки. В ней было нечто пасторальное, напоминавшее о цветущих лугах и парном молоке. Ей надо было бы быть пастушкой и пасти овечек, а не трудиться в грязном кабинете. Как такой деревенский цветок расцвел среди домов Лондона, Дженнингс не понимал. Согласно ее собственному рассказу, Пегги никогда не жила за городом. Из-за пиликанья скрипки, доносившегося из большого зала, и увлеченности работой Пегги не услышала, как вошел ее любимый. Дженнингс тихо подкрался к ней, любуясь прелестной картиной в луче солнца, игравшего на ее волосах.

– Угадай, кто это? – сказал он, закрывая ей глаза руками.

– Ой! – воскликнула Пегги, роняя ручку и убирая его руки. – Это единственный мужчина, который позволяет себе со мной такие вольности. Майлз, мой дорогой свинтус! – она со смехом поцеловала его.

– Мне не нравится последнее слово, Пегги!

– Но это же любимое словечко папы Ле Боу для своих учеников, – сказала Пегги, которая всегда так называла преподавателя танцев.

– И «дорогой» тоже?

– Нет, это уже мое собственное. Но могу и убрать, если хочешь.

– Не хочу, – сказал Майлз, садясь и привлекая ее к себе. – Поговори со мной, юла.

– Не хочу, чтобы меня называли юлой, а что до разговора, то у меня дел невпроворот. Урок скоро закончится, а некоторым ученикам надо отнести эти счета домой. Скоро будет готов дежёне[8], а ты сам знаешь, как Марго бесит, когда ее превосходные блюда остывают и гибнут. А почему ты здесь, а не на службе?

– Тсс! – сказал Майлз, прикладывая палец к ее губам. – Папа услышит.

– Как же! Слышишь, как скрипка пиликает? Он орет на несчастных, как бойцовый петух.

– А разве бойцовый петух орет? – задумчиво спросил Дженнингс. – Надеюсь, он не в дурном настроении. Я пришел задать ему пару вопросов.

– По твоему делу? – понизила она голос.

Дженнингс кивнул. Пегги знала, чем он занимается, но пока еще не имела случая сказать Ле Боу об этом.

Как и все французы, Ле Боу питал традиционную ненависть к «легавым» и мог не понять, что детектив – это высокий статус. Потому для него Майлз был просто джентльменом со средствами, и они с Пегги решили рассказать Ле Боу правду, когда тот уйдет на покой. Тем временем Майлз часто говорил с Пегги о своей работе, и обычно она выказывала свежий взгляд на вещи и помогла ему в некоторых сложных случаях. Пегги знала все об убийстве в Кривом переулке и о том, что дело поручено Майлзу. Но даже она не могла предположить, кто может быть убийцей, хотя знала все факты.

– Я хочу поговорить о новом деле, – сказал Дженнингс. – Кстати, Пегги, ты знаешь ту женщину, Маракито?

– Да. Игорный дом. Что с ней?

– Похоже, она замешана в это дело.

– Каким это образом?

Дженнингс рассказал ей об эпизоде с фотографией и о том, что миссис Херн и Маракито пользовались одними и теми же духами. Пегги кивнула.

– Не вижу, как фотография связывает ее с этим делом, – сказала она наконец, – но одни и те же духи – это странно. Но, может, это модный аромат. «Хикуи». «Хикуи». Никогда не слышала.

– Это японские духи, и Маракито получила их от какого-то иностранного поклонника. Это странно, как ты и сказала.

– А ты видел миссис Херн?

– Да, во время следствия. Она свидетель. Но сам я с ней не говорил.

– Так почему бы тебе не заглянуть к ней? Ты говорил, что у тебя есть адрес.

– Теперь нет, – мрачно сказал Дженнингс. – Я заезжал к ней в Хэмпстед, и мне сказали, что миссис Херн так потрясена смертью своей подруги мисс Лоах, что уехала за границу на неопределенное время. Так что здесь я пока ничего сделать не могу. Именно потому я пришел сюда расспросить о Маракито.

– Папу Ле Боу? – сказала Пегги, хмуря хорошенький лобик. – А он-то что может знать об этой женщине?

– Она до несчастного случая была танцовщицей. Может, она проходила через школу Ле Боу.

– Маракито, Маракито, – пробормотала Пегги и покачала головой. – Нет, я ее не помню. Сколько ей лет?

– Думаю, около тридцати. Красивая, утонченная женщина, похожая на тропический цветок.

– Испанка. Имя испанское.

– Мне кажется, что, кроме имени, в ней ничего испанского нет. Она говорит по-английски без малейшего акцента. Тсс! Вот и папа.

Это действительно был маленький профессор. Он влетел в комнату и плюхнулся, пыхтя и отдуваясь, на грязный диванчик. Он был маленьким и сухощавым, на сморщенном личике блестели черные глаза. Он носил белый парик, совершенно не подходивший к его смуглой коже, и был одет в опрятный черный фрак. Он держал маленькую скрипку и сыпал словами, не стесняясь Майлза.

– Ах, эти энглезские свинтусы, дорогая, – обратился он к Пегги. – Они деревянные, совсем деревянные. Я нитшево сделать с ними не могу, совсем! Они анжель выведут из себя! Ах, мон Дье, кель доммаж[9] я их учить!

– Мне надо заняться счетами, – сказала Пегги, сгребая бумаги и выбегая. – Останьтесь на завтрак, Майлз.

– Ах, мон ами, – вскричал папа, вставая. – Извините, но эти свинтусы так меня сердить! Они есть марионетки с часов в Страсбуре. Вы отшень… а… чирикать.

Профессор нахватался английских сленговых словечек, которыми пересыпал свою речь. Он хотел выказать свое дружеское расположение, и ему действительно очень нравился Майлз. В подтверждение своего расположения он предложил молодому человеку понюшку табаку. Дженнингс терпеть не мог нюхательный табак, но, чтобы расположить к себе папу Ле Боу, он взял понюшку и яростно вдохнул.

– Профессор, – сказал он, прочихавшись, – я хотел вам задать вопрос об одной леди. Мой друг влюбился в нее и думает, что вы можете ее знать.

– Щитоээ, мон шер? Я нитшего не поняль. Леди, кель ном?

– Маракито Гредос.

– Эспаньоль, – пробормотал Ле Боу, покачивая париком. – Но. Не знаю это имя. Испанские дансерки. А, да, у меня их быль много, они не такой деревянный, как энглез свинтус. Какой у нее лицо, мон ами?

Дженнингс описал ее как мог, но старичок качал головой.

– Она уже три года лежит в постели, добавил Дженнингс. – Она упала и повредила спину…

– Аааа, Селестин! – воскликнул Ле Боу. – Она и правда упаль и ударилься, да. Очень сильно. Представить себе, друг мой, она поскользнуль на апельсиновый шкурка на улица – и упаль. Три года назад, да, три года. Селестин Дюран.

Дженнингс изумился.

– Но она говорит, что она испанка.

Ле Боу вдохнул щепотку табаку.

– Ах, нет, она не испанка!

– Значит, она француженка, – пробормотал себе под нос Дженнингс.

– О, нет, вовсе нет, – неожиданно воскликнул француз. – Она не француженка. Она англичанка, моя помнит! Отшень красив и крупный демуазель. Она хотель выступать в опера. Но она отшень высокий, слишком высокий. Англез, да… жюив.