Тайна моего отражения - Татьяна Гармаш-Роффе

Татьяна Гармаш-Роффе

Тайна моего отражения

Автор благодарит за консультации комиссара-дивизионера парижской полиции Виктора Вагнера

90-м годам нашей Истории посвящается

Я.

Я я я я я я я яяяяяяяя…

Не думайте, я не сошла с ума. Просто к своему Я привыкаю.

Я родилась, Я влюбилась, Я умерла…

Я пишу роман.

Хоть это и очень странно. Вот уж не думала записаться в писатели.

Это Вячеслав Сергеевич из ФСБ (вы о нем еще ничего не знаете) настоял: «У вас сюжетик в руках – чистое золото! Пишите роман, девушка, я вас порекомендую в издательствах, у меня есть связи…»

Ну и порекомендовал.

А в издательстве порекомендовали писать роман от первого лица. От моего, то есть личного лица. Весьма хорошенького, между прочим.

Я долго не понимала: это как же? Я, я, я – так, что ли? Но ведь одно дело написать: «Жила-была девочка, белобрысая и худая, и звали ее Олей». И совсем другое дело: «Жила-была я, белобрысая и худая, и зовут меня Оля». Ерунда, согласитесь, получается…

А мысли?! В романе же они нужны? Но у меня такие мысли бывают, что мне самой плохо делается от их глупости!

Да и как описывать события, которые без тебя происходили? Его, этого «я», там не было, как же оно может описывать то, чего не видело?

Но – умные люди объяснили, убедили, все сомнения развеяли.

Ну я и написала…

Часть I

Москва—Париж

Глава I

ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ

(Почти как у Толстого, но очень коротко)

Жила-была я, белобрысая и худая, и звали меня Олей.

Впрочем, меня и сейчас зовут Олей, и я до сих пор жива, хоть это странно, после всего того, что со мною приключилось. За это время я несколько раз чуть концы не отдала.

Нет, неправильно, в романах пишут так: чуть не лишилась жизни.

Итак, я худая и высокая. В детстве я жутко комплексовала перед женскими портретами в Третьяковке, глядя на тонкие, нежно светящиеся лица и округлые покатые плечи, выступающие из великолепных кружев… Потому что у меня торчат косточки в плечах, а локти и коленки такие острые, что об них можно уколоться. Моя мама, полненькая хлопотунья (в кого это я уродилась такая шкетка!), с сожалением в голосе говорила: «Худышка ты моя, личико-то у тебя еще ничего, а вот тельце – как у муравья!» Бабушка моя, еще более кругленькая хохлушка, к которой я ездила в деревню под Полтавой, каждое лето горестно качала головой и называла меня «худорба», стараясь за короткое время каникул впихнуть в меня побольше сметаны и вареников. Папа мой не говорил ничего: они развелись с мамой еще в пору моего нежного детства, и поскольку он был человеком сильно пьющим, то не интересовался ничем, кроме водки.

Но мне повезло: подоспела мода на худых, и ближе к концу школы я стала самой модной девочкой не только в классе, но и в школе.

Конечно, не только потому, что я была худая. Я была еще высокая. И льняные – некрашеные, заметьте! – волосы спадали по моим худым плечам пышной гривой. Да и глаза у меня ничего… Голубые. Ресницы-то белые, брови тоже, и до старших классов я была бесцветная, как моль. Но потом освоила технику макияжа и…

Свежевылупившаяся грудь уже круглилась под моей белой кружевной кофточкой, которую я нахально выдавала за «пионерскую». А короткая юбка открывала почти всю длину моих стройных и слегка голубых ног – кожа у меня белая и тонкая, и вены через нее просвечивают, как через капрон. Но летом под загаром не заметно, а зимой под чулками не видно. Кажется, это был последний год пионерских форм и пионерии вообще.

Что же касается моего характера, то он, как говорится, закалился в боях. А бои были, мои личные бои, да какие! А все дело в том, что мама сумела меня пристроить в английскую спецшколу. Уж не знаю, в чьи задницы маме пришлось делать уколы (она у меня медсестра), чтобы меня в эту школу взяли… Но взяли. И я оказалась в революционной ситуации: я была пролетаркой, бледной и худой, одна против буржуазии. Тогда их так не называли, но это была буржуазия: детки завмаг и завсклад, как говорил Аркадий Райкин (вернее, как за ним повторяла моя мама, самого актера я помню довольно смутно). Они переняли у своих родителей высокомерные замашки и фальшивые вежливые лица, они знали, как жить и как себя держать, какой надо вилкой-ложкой-ножкой; они судили, по-старушечьи поджав губы: это вульгарно, это неприлично, и косились трусливыми глазами на меня.

Трусливыми, потому что знали, что я могу и треснуть. Я была проста, как Ленин, который был прост, как правда.

Но постепенно я научилась не обращать на них внимания, я научилась внутренне защищаться, научилась не изменять себе и не терять достоинства в любых ситуациях. Уж как это было трудно, всему этому научиться, – рассказывать не стану, а то я так до своей истории «чистого золота» не дойду. Скажу вам только, что мне это удалось, потому что, как в мультяшке, «птица Говорун отличается умом и сообразительностью», где под птицей Говорун я подразумеваю себя лично.

Одним словом, маленький гадкий и очень закомплексованный утенок превратился потихоньку в лебедя.

Со мной стали не просто считаться – передо мной стали заискивать те самые девицы, которые раньше обливали меня презрением за мои худые коленки, белые ресницы, бедные одежки и неумение (и нежелание) подлизываться и интриговать. Меня вдруг начали осыпать комплиментами – и какая-де я красивая, и какая-де прямая, и положиться на меня можно, и дружить со мной очень хочется…

Да только поздно. Теперь мне не хочется.

С парнями я тоже не дружила – сами понимаете, какая дружба может быть, если ты являешься предметом восхищения и влюбленности почти всех пацанов от младших до старших классов! И, признаться, без малейшей взаимности с моей стороны.

Мужчины вообще ко мне липли. В школе, во дворе, на улице, в транспорте. Передо мной тормозили машины, распахивались двери, и оттуда высовывались самодовольные морды «новых русских» – так их прозвали уж не знаю отчего. Кто каким был, тот таким и остался, ничего нового. Только деньги в карманах завелись – вся и разница. Я, глядя на них, клялась, что никогда ничего общего со мной эти мужики иметь не будут!

И напрасно.

То есть не совсем, но… Впрочем, сейчас вы все поймете, потому что я вам все расскажу.

Дело было зимой. Я тогда училась в последнем классе, в одиннадцатом. Народ собирался на тусовку на старый Новый год, 1991 год, у одного из наших парней – сынка богатеньких родителей. Родителей, разумеется, дома не было: они сами ушли куда-то праздновать, а нам свою квартиру предоставили.

Все было чудесно, мы ели, пили, танцевали, смеялись и целовались с парнями. Мне ужасно нравилось, что за мной ухаживают, что в меня влюблены, но мне никто из них не был интересен. Я не торопилась расставаться ни со своей невинностью, ни со своей свободой, а для утешения моего девического самолюбия у меня и так было все, что нужно. Единственно, чего у меня не было, – это хорошей шубы – я донашивала еще с восьмого класса старую цигейковую шубенку, маловатую и потертую, – и карманных денег. А красивые шмотки, представьте себе, были – мне мама шила, да как! Фирменно.

Из-за денег и из-за шубы я комплексовала немного, но совсем чуть-чуть, самую малость.

В тот вечер я напилась. Нечаянно. Не заметила, как это получилось. Пила что-то сладкое, вроде лимонада, и вдруг у меня стала кружиться голова и меня начало пренеприятнейшим образом подташнивать. В темной комнате мотались вспышки цветомузыки, я почти висела на шее у Вадика, хозяина квартиры, танцуя с ним медленный танец, и он все больше прижимался ко мне, целуя меня куда-то за ухо, и я не противилась этому, потому что была самым искренним образом озабочена. Только моя озабоченность не имела ничего общего с сексуальной: чувствуя, что мне становится все хуже и хуже, я боялась сделать лишнее движение и пыталась сообразить, что можно предпринять в подобной ситуации. И потому я не сразу поняла, что в комнате произошло какое-то замешательство. Потом до меня дошло, что все как-то притихли и музыку приглушили.

Я оглянулась. В дверях комнаты, в проеме яркого с непривычки света, падавшего из прихожей, стоял мужчина лет под тридцать в дубленке нараспашку. И смотрел прямо на нас, на Вадика и на меня.

– Дядя, – оторвав свою щеку от меня, сказал Вадик пьяно, – что ты здесь делаешь?

«Дядя» гаркнул весело: «Здравствуйте, детишки», и направился к нам, протянул мне руку:

– Игорь. Дядя Вадика.

– Ольга, – сказала я кокетливо и вдруг поняла, что, хотя я уже не танцую, а стою на месте, комната продолжает кружиться у меня перед глазами. И еще я поняла, что меня уже не подташнивает, а тошнит. – Пора расходиться, – сказала я сдавленно. – До свидания, мальчики, до свидания, девочки, до свидания, дядя!

И я кинулась почти бегом к дверям квартиры: не хватало еще только, чтобы меня вытошнило прямо на глазах у этого дяди!