Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе - Лев Данилкин

Очень русская история – заблудившийся трамвай, захватчики и жертвы пьют вместе, травят анекдоты – ну и время от времени стреляют и насилуют друг друга; общинное сознание ведь. Голливудская сюжетная схема (как из учебника по сценарному мастерству) – хотя и разыгрывается она в контексте совсем другой культуры, среди людей с другой историей, другими поведенческими программами. Это, несомненно, реалистический по методу роман – но намеренно театрализованный, с подчеркнуто соблюденным единством места, времени и действия; потом, здесь все-таки слишком много говорят, тогда как в жизни гораздо чаще стреляют; и это очевидное неправдоподобие возвышает бытовуху до Трагедии.

Ближе к концу в романе возникает вставная пьеса-интермедия – суд внутри суда, гротескный галлюцинаторный процесс, который один из заложников, молодой человек Ваня, устраивает над самым ненавидимым им человеком, архетипическим преступником – Сталиным. «Я обвиняю! – голос Вани зазвенел. – Я обвиняю в том, что Сталин развратил народ! Ты запутал всех – и все перестали понимать, что хорошо, а что плохо! Ты приучил всех врать, жульничать, скрывать, хитрить, обманывать, целая нация при тебе прошла естественный отбор, и выжили те, кто лучше умел врать, лицемерить и жульничать! Ты разрешил своему ордену скотство, разрешил безнаказанно убивать…» Единственный, кто страдает в ходе этого процесса, – сам обвинитель: странный – но хорошо подтверждаемый историей русского социума парадокс – наказание, получается, приходится нести тому, кто не совершал преступления, неучастие в насилии уже как бы становится преступлением. Вообще, в ситуации, когда иерархия критериев преступления нарушена – и злодейство Сталина недоказуемо, – понятие вины девальвируется; что само по себе повод устроить суд и пересуд. Пересуд – хорошая метафора для российской истории, никогда не кончавшейся гражданской войны; да еще и эвфемизм для более известного термина «пересмотра итогов приватизации». Здесь ведь у всех, чуть копни, выяснится, найдутся грехи, «все преступничают»; жизнь «в этой стране» устроена таким образом, что здесь нельзя не совершать преступлений. Одна пасссажирка водку воровала, другая из просроченных продуктов клиентам еду готовила, третий с приятелем подрался; известная «свинцовая мерзость». Но сюжет о воздаянии за прошлое в духе «Десяти негритят» здесь тоже неуместен: судьи нет и быть не может, злодеи и «невинные» очевидно слишком похожи друг на друга.

Что касается перспектив общества, за психическим состоянием которого Слаповский наблюдает очень пристально, то в этом смысле «Пересуд» еще пессимистичнее, чем уже достаточно мизантропичные «Они», – и это не мнительность, которую можно списать на психотип наблюдателя: стакан не то что наполовину полон или наполовину пуст. Он пуст совсем, разбит, да еще и об голову; и созерцание этих окровавленных осколков с налипшими волосами дает не слишком много поводов сохранять на лице оптимистичную улыбку. Не доедет автобус до Сарайска, движение из пункта А в пункт Б невозможно – слишком много вины в обществе, слишком много взаимных претензий, слишком легко возбудить процесс друг против друга, слишком много членов общества готовы прибегнуть к насилию как к способу разрешения спора о вине. Любое выяснение отношений – а поводы всегда найдутся – приведет только к расправе всех над всеми.

Новый роман Слаповского (как и старые, впрочем) представляет собой хорошую действующую модель нынешней России – островка стабильности, где, пожалуйста, все что хочешь – отведать мисо, навернуть борща, все запросто. Свободная страна, люди сами выбирают, как им себя вести. Странным образом ведут они себя подозрительно одинаково. Роман, в общем, ничего не объясняет, но прекрасно иллюстрирует – и трудно удержаться от того, чтобы не восхититься корректностью этой модели.

Владимир Маканин

«Асан»

(Первая премия «Большая книга»-2008)

«Эксмо», Москва

Вторая чеченская война, позиционная стадия. Грозный и равнинная часть республики теоретически контролируются федералами. Крупных операций не проводится, но боевики подрывают колонны, а подвозить припасы гарнизонам надо каждый день. Некоторые колонны удачливее других – особенно отправляемые майором Жилиным, которого чеченцы зовут Сашик, или Асан Сергеич – от Александр Сергеевич; это притом что Асан – древний, доисламский бог чеченцев. Сашик нечист на руку– но ему доверяют «чичи», ему удается гарантированно доставить горючее в части, он помогает солдатским матерям вытащить из плена сыновей – ну и кладет себе в карман долю за посредничество. И разумеется, осознает, что, имея в активе горючее, боевики получают больше возможностей нападать на «чужие» транспорты; а что поделаешь.

Роман начинается эпизодом из хроники военных будней: колонна пьяных русских новобранцев попадает в засаду, надо искать выход из ситуации, устраивать торг – и ты не сразу замечаешь, что необходимость эта никого конкретно не касается, «надо» на самом деле только майору Жилину, от имени которого и написан роман, он рассказчик. С этим «я» все непросто, у него сложная предыстория, ему есть в чем исповедоваться, и чем дальше, тем яснее понимаешь, что майор Жилин не просто курьезный типаж этой грязной войны, а ключевая здесь фигура: он продукт этой войны – и он же единственный, кто способен гасить насилие; его ворованный бензин действует на окружающих, как масло на волны во время шторма, и что бы там ни говорили, купленный мир все равно лучше бесконечной войны.

«Асан» – ну да, очередная книга на «чеченскую» тему – на самом деле очень странный роман; в нем не просто очень подробно, в деталях, показана оборотная, нелицеприятная сторона войны – здесь произошел фундаментальный взлом матрицы военного романа вообще – и «чеченского» в частности.

Когда мы говорим «военный роман», то подразумеваем тексты, созданные внутри старой толстовской, разработанной в «Севастопольских рассказах» и «Войне и мире» матрицы. Самые яркие нынешние «чеченские» тексты – «Идущие в ночи» Проханова, «Патологии» Прилепина, романы Юлии Латыниной – по существу, слепки с нее: война – не романтическое приключение, а главный герой не полководец, а кто-то вроде капитана Тушина. С чем мы явно еще не сталкивались, так это с тем, что центральный герой может красть у своих, чтобы продать чужим. Что вместо героя, воина-кшатрия, у Маканина возникнет хозяйствующий субъект, приторговывающий налево завскладом; что «Александр Македонский» превратится в «Асан Сергеича». Никому в голову не приходило всерьез воспроизводить обстоятельства, объясняющие суть деятельности такого рода в апологетическом ключе. Маканин нашел в себе силы признать, что применительно к этой войне «толстовская матрица» уже не работает. Другой тип войны (не отечественная, не гражданская и не колониальная) – другая армия – другие люди (опасающиеся бескорыстного добра) – другие боги – другой герой (не воин, а диспетчер) – и другой «роман о войне».

Штука с маканинским «Асаном» не в том, что вот и на войне, надо же, воруют, а в том, что писатель умудрился рассказать историю вора, «интендантской крысы», таким образом, чтобы читатель почувствовал, что на самом деле перед ним история святого. Смысл в том, что Маканин сделал два хода разом: он разрушил романтический образ военного героя, демифологизировал его – только для того чтобы тотчас же создать вокруг него новую мифологию, снабдить его, по сути, сакральными функциями. Маканин несколько раз подчеркивает, что к его Асан Сергеичу многие относятся как к богу войны: старики приносят ему подношения, а солдатские матери готовы ритуально отдаться ему; и гибель его – от солдатика, к которому он относится как к сыну – описана как гибель бога в расцвете сил. Именно так, как майор Жилин – от природы честный, но в силу обстоятельств двурушничающий коррупционер, защищающий невинных, которых все бросили, и обреченный умереть от руки собственного сына (хотя бы и условного), по-видимому, выглядит нынешний мессия, у которого нет сил спасти всех, но кого-то он все же спасет. «Асан» еще не житие, но сырой материал для жития, фактическая основа; именно на основе таких биографий потом возникают мифы о спасителе, жертве и самопожертвовании.

«Асан» кажется чрезвычайно адекватным, неказенным, натуральным еще и потому, что это очень русская история – про специфическую «культуру коррупции», которая, теоретически, не имеет права на существование и должна искореняться всеми средствами, а на практике оказывается более гуманной, чем законная. Даже в самых экстремальных обстоятельствах, где, казалось бы, все должно быть строго регламентировано, никакие регламенты не действуют, везде надо договариваться, и какой бы азиатчиной это ни выглядело, это – работает; а те, кто хотят соблюдать правила, – умирают и подставляют других.