Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе - Лев Данилкин

Нечто несусветное творится не только со Степаном: у всех здесь есть двойники, которые ругаются, кто из них настоящий, а кто самозванец; персонажи путаются с авторами, события не заканчиваются, а продолжают повторяться, мутировать и взаимодействовать со своими отражениями. С неба падают слоны… маньяк заражает женщин неизлечимой болезнью… сумасшедший хакер варит компьютерные детали в азотном супе. Сами персонажи пытаются понять – то ли это сон, то ли сон внутри сна, то ли галлюцинация человека, находящегося в коме, то ли просто они все попали в мозг безумного писателя. Когда Степан объясняет майору свою теорию о том, что никакой реальности, возможно, нет, а есть только мозг, плавающий в формалине, тот говорит: «Пелевинщина какая-то». Точно, пелевинщина, похоже; или мамлеевщина – сюрреалистическое смешение миров; а еще это похоже на то, как если бы в дурные бесконечности романов Роб-Грийе вдруг попали персонажи Александры Марининой.

Роман – который, по идее, должен был бы в конце концов благополучно развалиться, как все шибко веселые сюрреалистические комедии, удивительным образом, наоборот, подтягивается; он закольцовывается, как набоковский «Круг», – и заканчивается там же, где начинается; голова кусает хвост.

И каким бы абсурдным ни показалось описанное, это вовсе не галиматья, кривляние и литературное шпагоглотательство. И метафора в названии понятна: «соска» – это суррогатная реальность, подведенная непосредственно к мозгу, который впитывает ее напрямую – и принимает за подлинный мир. И даже история про слонов, падающих с неба, – не с потолка взялась: все то же самое – сброшенный балласт телесной оболочки, событие, после которого остается чистый мозг, интеллект. В сущности, перед нами нечто вроде зеноновской апории: если то, что мы обычно принимаем за «реальность», если вдуматься, наверняка порождено каким-то интеллектом, то и миры, генерируемые другими интеллектами, не менее реальны – и если уж на то пошло, могут взаимодействовать между собой. Разумеется, постмодернизм, причем самого радикального толка – разницы между местностью и картой местности не существует, мир-есть-текст; но не эпигонский, не выдохшийся, а свежевыжатый экстракт реальности.

Удачная, виртуозная работа, остроумная ирония над чересчур «стабилизировавшейся» в нулевые реальностью; похоже, то, что называется «метафизический реализм», на Мамлееве не закончилось.

Ольга Славникова

«Любовь в седьмом вагоне»

«АСТ», «Астрель», Москва

Это сборник, и десять рассказов, из которых он состоит, были написаны, признается Славникова в предисловии, для распространяемого в поездах дальнего следования журнала «Саквояж-СВ». Ни у редакции, ни у пассажиров поездов нет ни малейших оснований быть недовольными заключенным контрактом: ведомственную тематику подрядчик соблюдает неукоснительно – есть тут и заглядывающие в купе проводники, и стук колес, и случайные попутчики, и сверхскоростные локомотивы, и вокзалы, и катастрофы века, и трехгранные ключи, и дрезины, и шпалы.

Пожалуй, с легкостью можно назвать этот сборник худшим из того, что было опубликовано О. А. Славниковой, за последние лет десять – точно.

Дело в том, что хорошие рассказы (которых здесь три – «Сестры Черепановы», про уральское Макондо, «Вещество» и «Норковая шапка В. И. Падерина») воспринимаются как должное, тогда как посредственные («Русская пуля», «Старик и смерч», «Под покровом Моцарта», «Любовь в седьмом вагоне») кажутся отвратительными.

Проблема даже не в рассказах – среди которых легко опознается детектив, комедия, сентиментальная история, «фантастика», а также несколько ремейков – черт бы с ними, а в самой Славниковой, писательнице из самого первого ряда. Новость в том, что она, оказывается, может писать так себе. Раздражает, что она разменивается; что готова ремесленничать, писать понарошку, играть в «жанры»; раздражает нецелевое использование таланта. Раздражает, с какой легкостью она – она! – пользуется литературными клише – жанровыми, стилистическими, персонажными, сюжетными. Раздражает марионеточный состав действующих лиц – журналистки, олигархи, менеджеры, компьютерщики, загадочные женщины на серебристых «ауди»; манера искусственно вычислять «типичных героев времени» и затем оживлять их за счет детальных, с психологией, портретов и сюжетных финтов: получается пошлость, капустник. Раздражает, что Славникова транжирит удачные метафоры и точные эпитеты на выморочных героев; что занимается какими-то дурацкими ремейками, перепирает «Дона Гуана», «Старика и море» и «Сто лет одиночества» на родной язык; забавно, да, но зачем ей это? Раздражает техничность – и правда, в каждом рассказе есть какой-то трюк, и видно, что Славникова очень ценит свою способность показать фокус, до конца сохранять непредсказуемость, – но фокус-то получается, а рассказ – нет: она достает из шляпы дохлых кроликов. Раздражает избыточная литературность, обилие ненужных метафор и сравнений: «сияющее пространство туалетной залы, посреди которой царил он, итальянский розовый унитаз, похожий на хищный цветок», – брр, какая мерзость.

О. А. Славникова не должна обижаться на то, что энтузиазм ее сборник вызывает весьма сдержанный; это потому что «2017», «Один в зеркале» и «Стрекоза» так и не выветрились из головы, и только поэтому. В целом книжка не то чтобы халтура, нет-нет, но факт все-таки скорее житейской, чем литературной биографии Ольги Александровны.

Илья Стогох

«Апокалипсис вчера: дневник кругосветного путешествия»

«Амфора», Санкт-Петербург

Склонный к меланхолии рассказчик берет в банке кредит и отправляется в кругосветное путешествие – Петербург, Египет, Европа, Южная Америка, Океания, Китай, Тибет, Индия, Тува и Хакасия; транзит через четырнадцать стран.

Мы не сразу понимаем, что не так с этим мужчиной, – но, похоже, он путешествует не ради развлечения, а из туманно-благородных – чайльд-гарольдовско-онегинских – побуждений; не для того чтобы увидеть жизнь во всей ее курортной палитре – но чтобы созерцать смерть во всем ее мрачном величии. Маршрут рассказчик проектирует таким образом, чтобы снабжать себя как можно большим количеством пищи для медитаций на тему неминуемости конца. Лучше всего для такого рода настроя подходят руины разрушенных цивилизаций: Мохенджо-Даро в Индии, курганы в Южной Сибири, пирамиды в Гизе, древняя столица инков Куско.

Идея писателя – которую он иллюстрирует своими путевыми очерками – состоит в том, что все цивилизации обречены на гибель. Продолжительность одного цикла составляет – некоторые примеры выглядят убедительно – 1500 лет. Правило «чем древнее, тем примитивнее» не работает: высокоразвитые цивилизации существовали много тысячелетий назад, но не сохранилась ни одна, победители вычеркнули их из истории – и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, куда клонит автор. Нынешняя цивилизация – вовсе не уникальная, не финальная и не лучшая; повторяемость апокалипсисов в прошлом неизбежно гарантирует апокалипсис в будущем; таков закон жизни, и если у того, кто произнесет эту мысль вслух, в голосе не зазвучат трагические ноты, пусть пеняет на себя.

Стогов подпускает минора, как умеет. Он одержим идеей – но не выдает себя за философа; и мы не станем. Он всего лишь некабинетный писатель, который предпочитает не рассуждать о метафизической абстракции, а попытаться засечь ее следы своими глазами, увидеть, как обстоят дела на самом деле. Такая писательская честность вызывает искреннюю симпатию – даже при том, что в стоговской склонности к широким обобщениям, бывает, проскальзывает нечто ноздревское. («В начале ХХ века Китай был набит прекрасными древними памятниками. Но до конца столетия не дожил ни один из них». Ну, положим, какие-то все-таки дожили. «Китайская Венеция, город каналов Сучжоу, застроен безликими бетонными коробками». Да нет же, с каналами там все в порядке, и никаких коробок не видно.)

Это замечательный дневник нашего современника – лихо придуманный и живо написанный. Единственная проблема, связанная со Стоговым, состоит в том, что он не очень хороший вестник апокалипсиса – просто потому, что сам чрезвычайно витальный, искренний, честный, не боящийся быть смешным, настоящий, не рехнувшийся после «Мачо не плачут» от звездной болезни человек.

Это важно; Стогов (о котором снобы отзываются не иначе, как с презрением, припоминая ему, да, случавшуюся в его жизни халтуру) после романа «Мертвые могут танцевать» совсем не тот, что в 2002–2003 годах. Вот уже несколько лет он пашет, как каторжный, выпуская книжки в своей серии, которые, да, чудовищно оформлены, да, не все одинаково хороши, но среди которых были выдающиеся образцы нон-фикшна; причем многие из них не только отредактированы, но написаны самим Стоговым («Неприрожденные убийцы»); и можно сколько угодно кривить губы, но факт остается фактом – никто другой ничего подобного не сделал.