Великий страх в горах - Шарль Рамю

Они закидывают ружье за спину, чтобы освободить руки, потому что им нужны и ноги, и руки; у них мешки с провизией и кожаные гетры; теперь очередь Жозефа, но у него нет ни мешка, ни гетр, ни ружья; только воскресный костюм и посох. У них есть рожок, чтобы позвать помощь, если понадобится, их много; а он был один, у него не было рожка и ему некого было звать, пока он шел по тусклому снегу в тени, которую отбрасывал перед собой черновато-серый зубчатый хребет.

Он подошел к нижнему концу коридора; там он встал боком.

Он встал боком, правым плечом касаясь склона. Он поднимался, как по ступеням, по дыркам, которые проделывал одну над другой. Правым плечом и правой стороной лица он касался откоса, а по левую сторону зияла пустота, с каждым шагом становившаяся все глубже. Как будто поднимался по приставной лестнице на черешню. К счастью, слежавшийся снег остается крепким под вашей тяжестью; Жозеф отрывал в нем ямки и втыкал в него посох, держась за него как за природную опору. Он поднимался все выше и выше, становился все меньше и меньше, шел там, в вышине, в тишине; и стал виден на фоне неба, когда, наконец, добрался до проема; он стоял в оконном проеме, там, где все, что находится по другую сторону хребта, обрушивается на вас, и неизвестная половина мира становится известной, является вам целиком. Там, на той стороне, вокруг вас снова выстраиваются тысячи башен, зубцов и обелисков, они так далеко, что вам кажется, что вы стоите над ними; вам кажется, что вы выше этих белых вершин, которые розовеют и золотятся под лучами солнца: горы из розового мрамора, из металла, из золота, стали или серебра окружают вас каменной короной; Жозеф перешел на другую сторону хребта и начал спускаться.

Он спускался сначала по каменистым россыпям, потом по снегу; он спускался и поворачивал, забирая влево, все левее и левее, прижимался к хребту, через который только что перешел, направляясь на север (а до этого шел на юг), шел в направлении обратном тому, которого держался на противоположном склоне; по каменистым россыпям, среди снегов, потом по льду среди валунов; потом показалась земля, земля красивого зеленого цвета на пастбищах, к которым он спускался сверху, внизу стояла хижина, и он обошел ее стороной; внизу, под ним, медленно двигались цветные точки, и время от времени до вас долетал звон колокольчика; но он обходил стороной стада, людей и их дома, проходя по над пастбищами вдоль горной гряды, устремлявшейся вниз своими скалистыми позвонками и лесами. Так он шел, и день шел вместе с ним; шел под белым небом, среди мух, которых становилось все больше, которые становились все злее и сбивались в облака, сквозь которые ему приходилась продираться; теперь он шел почти по ровной местности, шел по прямой; а потом наступил полдень, потом время обеда: два часа пополудни, три часа, тогда мы увидели, как он снова двинулся вверх.

Он поднялся вверх по тропе, идущей через лес и повернул налево.

Видно было, что он сделал круг, и все плотнее смыкал его, словно стремясь соединить оба его конца; и, наконец, добрался до ущелья, расположенного прямо над деревней.

Тогда стало понятно, куда он шел.

Он думал: «Надо подождать, пока стемнеет»; он сел на опушке леса, в кустах. У него оставался кусок хлеба, и он начал есть; пил он по дороге, из горных ручьев. Он думал: «Подожду, пока стемнеет, и пойду к окну ее кухни, позову ее…» Он съел хлеб, пока он его ел, прошло какое-то время, но вечер только начинался: и он остался сидеть в кустах.

Перед ним лежали луга, круто спускавшиеся вниз, а за ними начиналась деревня, на которую он смотрел сверху.

До него доносились все, даже самые слабые звуки, собранные и принесенные к вам двойным склоном долины, словно руками, сложенными рупором вокруг рта. Жозеф поискал глазами дом Викторин; он легко нашел его в конце улочки на другом берегу реки; он видел, что перед домом никого нет.

Этим вечером деревня была необычно пуста; плакал ребенок, кричала какая-то женщина, мать позвала дочь, захлопнулась какая-то дверь.

Из больших труб над серыми крышами от слабого огня шел легкий синий дымок.

Ему надо было перейти через реку; поэтому надо было ждать, пока стемнеет; иначе его заметят издалека, заметят издалека, как он идет, и выстрелят в него, потому что он был изгоем, не имеющим права ни находиться среди людей, ни даже приближаться к ним.

Но он терпеливо ждал; смотрел, слушал, давая время прийти темноте, которая прячет вас от посторонних глаз, уподобляя себе; его скрывала листва, и он сидел, вытянув ноги перед собой, и уже доел свой хлеб.

Женщина снова кого-то позвала.

Кажется, все, как всегда, те же крыши на тех же местах, те же звуки, хорошо знакомые и неизменные: все было, как всегда, но в то же время не так, как всегда.

Он искал разницу, потому что разница эта была разлита в воздухе; а может быть, это все было из-за неба, которое было по-прежнему затянуто дымкой и не меняло свой цвет, когда заходило солнце? А потом солнце зашло, но небо не окрасилось в обычные цвета, цвета клевера и эспарцета. Небо так и осталось серым; это было первое отличие, но не единственное. Но там, внизу все шло, как всегда. Жозеф смотрел и видел: кажется, все, как всегда. Через мост перешел человек, тянувший за повод мула, и было видно, как тонкие ножки животного быстро двигаются под огромным снопом травы, а его шея и голова тянутся вперед, за поводом в руке мужчины. В одном из окон зажегся свет, зажегся в той части деревни, где тень была гуще, это был знак; так бывает всегда, потому что одни улицы уже и темнее других. Открывали двери в стойла, поили коров, которых оставляют на лето, пока остальные отправляются в горы; нескольких коров, которые нужны для того, чтобы было молоко. Были участки темные и светлые, но светлых становилось все меньше. Теперь Жозеф мог пройти незамеченным, слившись с темнотой; три огонька, пять огоньков; потом загоняют скот, закрывают двери; слышно, как плачут дети. Жозеф видел, что все было, как всегда, но его сердце громко стучало в груди, билось о ребра. Он двинулся вперед, прошел немного, потом остановился, словно не осмеливаясь идти дальше; уже совсем стемнело. Он стоял в темноте, бывшей еще черней оттого, что на небе не было звезд, и мог идти, ничего не опасаясь, так почему он медлил? Казалось, он весь напрягся и приказал себе: «Иди!» — и заставил себя идти; он пошел вперед и спустился по склону. И никого у него на пути; никого на лугу, потому что не время; но, дойдя до моста, он снова замедлил шаг; казалось, он нарочно идет как можно медленнее.

Он медлит прежде, чем взойти на мост.

Потом двинулся вперед, словно забыв о том, что ему надо остаться незамеченным; он ничего для этого не сделал и шел по самой середине моста обычным шагом. Его могли заметить, если бы на улице кто-то был, но никого не было. Никого на скамейках, никого перед дверьми, ни у окон; никого, пока он шел вверх по улице. А улица становилась все уже и уже, и он проскользнул вдоль стен по ее левой стороне, скользил до тех пор, пока не добрался до места.

На улице по-прежнему никого не было, не слышно было голосов вокруг; в доме напротив тоже было тихо, хотя окна кухни и три окна спальни были освещены. Он смотрел на фасад из камня и дерева, деревянной части которого уже давно не было видно в темноте, а можно было различить только нижнюю часть, покрытую известкой. Окна наверху словно вырезаны из темноты, они закрыты. Открылась дверь, открылась дверь, ведущая на высокое крыльцо, дверь открылась совершенно бесшумно.

Видно было, как свет от кухонной лампы проник сквозь щель на широкие плитки крыльца; в потоке света с минуту постояла женщина, женщина в косынке; потом женщина спустилась вниз по лестнице.

Она движется осторожно, и не слышно, как она спускается по ступеням; вот она показалась на фоне белой стены, черное пятно на белой стене; она уходит, а Жозеф все стоит на том же месте, подняв глаза к окнам, но в них никого нет, и за ними тоже никого, нет даже тени.

Тут послышались шаги: мимо Жозефа прошли трое, трое мужчин. Они не разговаривали. Друг за другом поднялись по лестнице, молча и осторожно. Потом тот, что шел первым, три раза постучал частыми короткими ударами во входную дверь; потом нажал на щеколду, не дожидаясь, чтобы ему открыли, нажал осторожно; дверь поддалась, пошла назад, закрылась.

Жозеф снова поднял взгляд на ряд из пяти окон: два первых справа были окнами кухни, а три следующих — окнами спальни; они были слишком высоко, чтобы можно было рассмотреть, что происходит внутри. Он только мог заметить, что окна спальни освещены иначе, чем кухонные, он заметил это как-то вдруг. Свет более тусклый, менее уверенный; он двигается, наклоняется, кажется, совсем умирает, но воскресает снова; он сжимается и разжимается за маленькими стеклами, словно кто-то разглаживает складки ткани, которая потом сминается снова; и все так же невозможно разглядеть, что происходит в спальне. Тогда Жозеф вспомнил про сенной сарай, который в это время года должен быть полон сена; про сарай, к стене которого он прислонялся плечом: только бы он не был заперт, и он не заперт. Вход в него расположен с другой стороны. У входа — небольшой стожок, с которого легко забраться на другой, большой, доходящий почти до самой крыши. Оттуда, сверху, он сможет увидеть все, — думал Жозеф; он прополз на животе по хрустящей потрескивающей соломе и добрался, наконец, до стены из неплотно пригнанных друг к другу бревен, расположенной прямо напротив окон дома.