Великий страх в горах - Шарль Рамю

Ей повезло, и она никого не встретила по дороге. Она обогнула деревню; и никто ее не увидел, не увидел даже тогда, когда она переходила через поляну за околицей. Она вышла на берег реки и пошла вверх по течению. Вода двигалась ей навстречу; вода текла ей навстречу непрестанно, вздымаясь волнами и продолжая свой бег; все шло хорошо, хотя временами Викторин и не могла понять, продвигается она вперед, или нет, и есть ли еще рядом берег. Тогда она тесно вжималась в него, стараясь идти, наклонившись вперед, наклоняясь все ниже и ниже по мере того, как подходила к тому месту, где стоял караул; она шла, окруженная светлой пылью, той пылью, что стряхивают на нас звезды, и в этой пыли ее заметили бы обязательно, заметили бы издалека, если б только она показалась из-за обрыва; но она вжималась в берег, стараясь слиться с ним и скрыться под нависавшими над водой корнями.

И она прошла.

Она увидела, как к ней приблизился крутой склон, спускавшийся к реке под покровом более темной ночи: это была опушка леса; она дошла уже до самой опушки, а ее так никто не окликнул, все замерло в неподвижности; и тогда она оставила прикрывавший ее берег, ставший скалистым и крутым, и вошла под сень сосен.

Считают, что там она немного отдохнула…

«Нашли место, — рассказывали люди, — где лесная поросль была примята, словно кто-то сидел. Должно быть, она присела отдохнуть, и в этот момент для нее все еще складывалось удачно. Говорят, что только потом, дальше… Надо думать, она плохо знала здешние проходы и не отдавала себе отчет в том, какие трудности ей предстоят. Должно быть, она упала, упала в первый раз; ее корзина откатилась в кусты, где ее потом и нашли. Да, люди говорят, что можно было все прочесть, прочесть все, что с ней случилось, как будто она написала это специально для нас. Надо понимать, что ночью в этой глуши нельзя разглядеть даже собственных рук и ног, и приходится искать дорогу кончиками пальцев, на ощупь, как слепым. Приходится искать дорогу на ощупь ночью, среди этих скалистых уступов, поросших низенькими сосенками, которые путаются у вас под ногами, уступов, покрытых скользкой землей; но ее это не остановило, и она шла, пока могла. Да! Можно было прочесть все, как если бы мы шли вместе с ней, увидеть, как она упала в первый раз, встала и снова упала. Вероятно, она звала на помощь, но, что вы хотите, как мог ее тоненький голосок тягаться с ревом горного потока. Должно быть, она заблудилась и долго ходила кругами, а потом решила взобраться прямо по склону; к несчастью, в этом месте никто не решается подниматься даже днем. Должно быть, она опрокинулась навзничь. Падая, зацепилась за сосенку, сосенка не выдержала и вывернулась с корнем; а потом — одно движение, и все… Да, говорят люди, можно было прочесть все, вся ее история была описана, как в книге, фраза за фразой, вплоть до самой последней, то есть до края одного их тех нависавших над пропастью карнизов, под которые невозможно спуститься, чтобы хотя бы попытаться ее найти, и там ее история закончилась… Также, как история с мулом… Также, как история с мулом, говорили люди; наутро мы начали ее искать, потому что сразу поняли, куда она могла пойти. Караульные ее не видели и говорили: „Вы что, думаете, что мы бы ее пропустили?“ Тогда решили: ее отец, оба брата, дядя все мы остальные, — решили осмотреть берег реки и нашли ее следы на песке, и узнали начало истории, которую нам оставалось только дочитать до конца… До одного из тех нависающих над пропастью карнизов, после которого ничего больше не было. Вода оставила ее себе…»

Рассказывали:

«Вода держала ее всю среду, весь четверг, всю пятницу и утро субботы, хотя ее искали, ощупывали дно шестами и крючьями, но ничего не нашли, потому что она, должно быть, кружила на месте или зацепилась за корень где-нибудь у берега, под выступом скалы; если так, то она все это время качалась на волнах, качалась там на волнах, пока ее держали волосы, или юбка? Значит, это случилось утром в субботу, вскоре после того, как в хижину отправили мула с припасами, не в саму хижину, куда ходить было запрещено, а к Красному Утесу, где они должны были оставить провизию. Тотчас же встал вопрос: „Надо ли говорить Жозефу?“, — но все решили, что ни в коем случае не надо, потому что тогда он захочет спуститься… Говорят, что мул вышел в восемь; старик Теодюль был на своем пастбище, он проводил там целый день, целые дни; он провел там все три дня и смотрел, не появится ли она. Но она все не появлялась. А потом появилась, словно, наконец, сжалилась над ним…»

«Старик Теодюль был на своем пастбище, — говорили люди, — и вдруг увидел, как появилась она. Она летела к нему, как на качелях; на мгновение замерла перед ним… Он шагнул вперед, но она двинулась дальше; тогда он пошел рядом с ней, и спускался вниз вместе с ней… Ее вынесло на середину реки, и она плыла свободно, подняв лицо к небу. Вода надежно держала ее, и она, послушная ее воле, поднималась и опускалась, как на качелях, а ее надувшаяся юбка с повязанным поверх фартуком топорщилась над водой… Оставалось только дать ей доплыть до моста… Сначала Эрнест, потом мул, потом этот случай с Роменом. А еще эта зараза там, наверху…»

XII

А наверху зарыли десятую корову. И едва держались на ногах.

Они рухнули к подножью сухой каменной стены, сидели на жаре среди мух. Друг с другом они больше не разговаривали. Клу по утрам куда-то уходил, не обращая ни на кого внимания, и днем их оставалось четверо: закапывали коров, садились, вставали и снова садились.

Сыр они больше не варили, только ставили маслобойку под желобок, с которого родниковая вода стекала на лопасти колеса, и маслобойка вращалась сама.

Маслобойка вращалась сама; а они сидели у стены, свесив головы на грудь, небритые, нестриженные; а там, над ними, на ясном небе вырисовывались горные хребты: обелиски, башни, пики, шпили и зубцы, которые солнце окрашивало в розовый, в золотистый и снова в розовый.

В тот вечер они снова ярко разожгли огонь, хотя дрова кончались и они знали, что у них не будет сил пополнить их запас, потому что для этого пришлось бы спуститься в лес; они знали, что скоро, в одну из ближайших ночей, пламя больше не сможет их защитить; но сейчас оно их защищало, а вперед они не загадывали.

В тот вечер, в один из последних своих вечеров, они сидели вокруг очага, освещенные пламенем: двухнедельная щетина, отросшие волосы, слишком большие глаза на лицах, обтянутых кожей цвета сухой земли, давно не видевшей дождя.

Так они сидели тем вечером, одним из целой череды вечеров, и молчали: племянник прижимался к дяде, а дядя время от времени поднимал голову, проводил по лбу рукой и снова понуро наклонялся вперед; Бартелеми по-прежнему двигал бородой; там был и Жозеф, по крайней мере, казалось, что он был там, но был ли он там на самом деле? Они разожгли большой огонь и сидели, прижавшись друг к другу; все вместе, но врозь; они теснились у огня в ожидании чего-то неведомого, вынужденные оставаться там, в разлуке с остальными людьми и друг с другом: хозяин, племянник, Бартелеми, Жозеф и Клу, но Клу всегда сидел в стороне.

Снова наступала ночь, и самым страшным для них было начало ночи. Они слышали, как замычали коровы, и больные, и только что заразившиеся; замычали под скалой, куда они загнали стадо, не дав себе труда отделить больных животных от здоровых, потому что это было бессмысленно.

Впрочем, как они могли убедиться, теперь все утратило свой смысл. Снова наступала ночь, а они разожгли яркий огонь, чтобы создать иллюзию солнечного дня; мычит корова, порыв ветра катит по крыше мелкие камешки, — и они невольно смотрят на дверь, чтобы убедиться, что веревка на месте.

Вот тогда-то Клу рассмеялся и спросил:

— И долго это будет продолжаться?

Он сказал:

— Мне это неудобно… Один раз я уже спал на улице, а ночи здесь не такие уж теплые. Я хотел бы возвращаться, когда это надо мне.

Казалось, ему доставляло удовольствие их пугать; казалось, что он над ними издевается; было около девяти вечера, только что стемнело, но ему никто не ответил, и он продолжал:

— Ведь у вас есть Бартелеми с его запиской; чего вы боитесь?

— Самое неприятное, — продолжал он, — что именно по вечерам у меня больше всего работы… Если я Его увижу, то предупрежу вас… А пока ничто не мешает вам оставлять дверь открытой… Я запру ее, когда вернусь.

Он все говорил и говорил, один, только Жозеф изредка поднимал на него глаза, а потом снова смотрел куда-то в сторону. Они, как могли, цеплялись за жизнь и за существование, но надолго ли у них хватит сил? Вот они с трудом поднялись на ноги, поднялись один за другим, и поплелись к кроватям, а Клу смотрит, как они встают и уходят, уходят один за другим; потом слышит, как они падают на матрасы, на матрасы, набитые соломой; они легли, а он еще какое-то время сидит один у огня и не торопится ложиться, потому что теперь он спит один, и один занимает весь топчан.