Кутузов - Олег Михайлов

– Как же, как же, отменный офицер, – похвалил его Михаил Илларионович. – А вы что, знакомы с ним?

– Старые приятели, господин бригадир. И привез ему весть, которая, надеюсь, его обрадует...

«Уж не от „братьев“ ли из „Гармонии“? – подумал Михаил Илларионович. – Да, темна и непонятна масонская сила. Чем более вглядываешься в сие устройство, тем лучше понимаешь, что никогда не проникнешь в главную его тайну...»

Но в тот же день на дом к полковому командиру прибежал радостный Алексей Михайлович. Он рассказал Голенищеву-Кутузову и Екатерине Ильиничне, что получил наконец долгожданное письмо от Радищева, что, кажется, дружба их возобновилась и будет еще теснее, чем прежде. А потом снова загрустил и стал жаловаться на свою судьбу.

– Я вижу различие, – пылко говорил он, – между жизнью тех, кто истине и наукам посвящен, и между теми, кто проводит жизнь, скитаясь по степям, претерпевает жар, холод, голод и всякое беспокойство. И для чего? Чтобы лишить жизни нескольких людей, никогда никакого зла нам не сделавших. Или самому быть от них убиту...

– Вы, Алексей Михайлович, истинно книжный человек, – возразил ему полковой командир. – Помыслы ваши благородны, слов нет. Но представьте себе, ежели все начнут думать, а после поступать в согласии с вашими мечтами. Что же станется тогда с нашей бедной Россией? Право, турки с крымчаками живо подымутся вверх и не только Таврию захватят, но и к самой матушке-Москве, как то в прошлом случалось, подойдут. И вы их уж никак не убедите в необходимости горячо любить ближнего своего. А как они вас полюбят – узнаете, когда наденут вам колодку на шею...

Михаил Илларионович почувствовал здесь, что погорячился. Но что поделаешь с язвительностью ума и склонностью к внутренней насмешливости, каковые преследовали его даже против собственной воли! Да вот и тут. После горячих фраз о равенстве и любви к ближнему начал Алексей Михайлович советоваться с супругами о том, как ему лучше переменить шпагу и лошадь на чернильницу с письменным прибором. Для этого нужны деньги, и немалые. И вот в рассуждениях майора о продаже родовой деревни и разделе ее с братом приметил Михаил Илларионович, сколько истинного человеколюбия сказалось у многомудрого масона.

– Надобно попросить московских друзей моих Тургенева и Лопухина, – размышлял Алексей Михайлович, – чтобы о сем опубликовали в «Ведомостях». А потом, чтоб помогли выговорить мне некоторых дворовых людей. Я еще не знаю, какие мне достанутся. А когда станут их делить, чтоб старались разделить поровну.

Там есть два парикмахера: один – Сергей Смирнов, другой – Федул Григорьев. Так пусть глядят, чтобы на одну сторону оба не достались...

«Да, наш человеколюбец делит людей так же точно, ровно коров или лошадей, – только и подумал Михаил Илларионович. – Ну, верно, это всегда было и будет...» А майору лишь сказал:

– Если хочешь, брат, выйти в отставку, не позабудь, что срок челобитных определен к первому января. А после ожидать придется еще целый год...

Через две недели, в канун Рождества, Алексей Михайлович пришел к полковому командиру поздравить его и супругу со светлым праздником. Был он чрезвычайно бледен, изможден и еле держался на ногах.

– Да что с вами, батюшка мой? – даже испугалась Екатерина Ильинична.

– Ах, не спрашивайте! – со слезами отвечал Кутузов. – Вчера наконец решился я написать челобитную об отставке. И когда бумагу составил, то едва удержался, чтобы не кинуть ее тут же в огонь...

– Почему же, Алексей Михайлович? – не понимал бригадир.

– Да все потому, что привязался я к вам и к Катерине Ильиничне так сильно, что, кажется, сердце едва не выпрыгнуло из груди при мысли о разлуке. Стал корить себя: зачем покидаю близких мне людей? Куда еду? И вообще – надо ли расставаться с военной службой?..

– Вот мечтательная душа, – даже умилился Михаил Илларионович. – Но, видно, каждому свое. Ему – книги, мне – поле...

С отъездом Алексея Михайловича в Москву их добрые отношения не прервались. Своего бывшего начальника отставной майор с любовью называет «мой Кутузов». Правда, переписку, по занятости бригадира, вела лишь Екатерина Ильинична. Конечно, не материнский интерес сохранить жениха двигал ее пером. Если вспомнить, что Парашеньке в эту пору шел шестой год, станет ясно, что разговоры о будущем браке носили во многом шутливый характер. Для Екатерины Ильиничны знакомство с Алексеем Михайловичем стало началом глубокой и значительной в ее жизни духовной дружбы. Дружба эта подтвердила те редкостные душевные и умственные достоинства, какие находили у Голенищевой-Кутузовой ее современники. Однако судьбе было угодно, чтобы с этой поры беседы их приняли характер эпистолярный. Редкостный даже для романтического восемнадцатого века пример!..

Впрочем, Екатерина Ильинична могла встретиться с Алексеем Михайловичем в Москве. Например, осенью 1784 года, когда Михаил Илларионович выхлопотал отпуск в связи с кончиной отца. Глухие намеки на это можно найти в письмах. И тут открывается еще одно предположение, возможно объясняющее напряженный и даже драматический характер посланий, которыми обменивались Кутузов и Екатерина Ильинична.

Алексей Михайлович был глубоко и без всякой надежды на успех влюблен в нее.

В отличие от своего необыкновенно общительного супруга, обожавшего общество, легкий флирт, атмосферу увлеченности, столь свойственную тому времени, Екатерина Ильинична придерживалась в быту твердых устоев. Да и Алексей Михайлович, судя по его характеру, должен был всячески отгонять от себя запретное, с точки зрения глубоко религиозного человека, чувство как недостойный соблазн. Тем не менее оно стойко жило в нем. Екатерина Ильинична лишний раз приоткрыла завесу этой тайны в письме к своему другу за 1791 год:

«Я корю себя за то, что вы так одиноки, каким вы сделались; вы, который заслуживает в высшей степени иметь спутницу в этой страшной жизни; да, мой друг, мысль знать вас несчастным убьет меня, знать несчастным из-за меня...»

Примечательно, что этот кусок письма написан по-французски, что вообще было не свойственно Екатерине Ильиничне. И не одна забота о возможной перлюстрации заставила ее сделать это. Вероятно, русский язык казался ей слишком открытым, даже беззащитным, и она постеснялась прибегнуть к нему, когда перо коснулось самого потаенного, интимного. Судя по тону ее писем, и Екатерине Ильиничне был небезразличен Алексей Михайлович – «Матвеевич», как ласково именовала она его иногда. И не четыре-пять лет разницы в возрасте стали между ними непреодолимым барьером, а та высшая нравственность, которой наделил Пушкин Татьяну, жену боевого генерала:

Но я другому отдана;Я буду век ему верна...

6

Егеря Бугского корпуса после тяжелого марш-броска расположились на ночевку у берега Днепра, близ тракта, ведущего на Кременчуг.

Генерал-майор Голенищев-Кутузов в сопровождении адъютанта объезжал в сгущающихся сумерках биваки, прислушиваясь к вспышкам смеха, необидной перебранке, словесному солдатскому озорству.

– Федул, что губы надул? Ай, жену спомянул? – раздавалось поблизости.

– А чего споминать-то, – отвечал на шутку серьезный голос. – Солдат – отрезанная краюшка. Ее, чать, не приставишь снова к караваю...

– Бают, что именно сегодня, двадцать второго числа августа месяца, на память Агафона Огуменника, – тараторил с другой стороны надтреснутый басок, – лешие ночью выходят из лесу. Они бегают по селам и деревням, дурят и раскидывают снопы по гумнам. Поэтому опытные знахари надевают тулуп навыворот и стерегут всю ночь на гумнах с кочергой в руке...

– А что, братцы мои, я вам скажу, – доносился от следующего костерка старческий альт. – Ведь за гробом ожидают нас не чины да почести. Не по формулярным спискам и не по числу лет службы перекликать и сортировать нас будут. Нет, братцы мои! Тут и солдатским надеждам есть место. На суде общем, где душа и сердце вроде пыжовника, щетки и трещотки, явится к осмотру налицо, иному рядовому, с путей веры и чести прибывшему, выпадет доля далеко не по ранжиру и вовсе не по старшинству. Верный и честный солдат получит вечное место получше иного ундера или даже его благородия...

«Не иначе как расстрига, подавшийся в солдаты, предается загробным мечтаниям», – усмехнулся, проезжая поодаль бивака, Михаил Илларионович.

А у самой воды, от другого костерка, под мерный плеск постирушки, подымалась незамысловатая песенка, выпеваемая ломким, молодым еще голосом:

Эх, да плывет селезень по реце, пустил носик по воду,Ох, плы-ивет селезень по реце, д'пустил носик по воду.Дозволь, тятенька, жениться, дозволь взять кого люблю,Ах, да дозволь, тятенька, жениться, дозволь взять кого люблю...Не позволю, не поверю, что на свете есть любва...

Как быстрая днепровская вода, бежало время. Уже Шагин-Гирей отказался от прав на ханство, заявив, что не желает иметь таких вероломных подданных, каковы крымцы. Уже манифест от 8 апреля 1783 года возвестил о присоединении Крыма к России, а Шагин был отправлен на жительство в Воронеж. Уже славный военачальник Суворов, о чем Кутузов узнал из «Придворного календаря», получил чин генерал-аншефа. Уже Екатерина Ильинична подарила мужу третью дочку – Лизоньку. Уже Бугский егерский корпус под началом Михаила Илларионовича прошел отличную воинскую выучку.