Падение Левиафана - Джеймс С. А. Кори

Спящая парит, и с ней парят другие – их стало больше? – пузырьки прошлости вокруг нее и в ней плывут в том же потоке, что есть она и что она есть. Два, соприкоснувшись, становятся одним; один, истончаясь, раздваивается, и каждый еще, и еще, и еще раздваивается. Она следит за ленивыми бессветными содроганиями блаженного холода, а бабушка нашептывает ей, что там рождается желание. Вот она, простая щенячья шалость созидания ради созидания, и создавать не из чего, кроме как из самой себя.

Спящая забывает, и забвение есть медлительность. Она тянется сквозь безвременье и безвидность, жаждет чего-то сытней воды. Пиршественные чаши поднимаются к ней снизу, насыщая на десятилетия, и она видит во сне, что спит, укрывшись от всего в вечном течении. Рука ее протягивается к пятке, кончики пальцев удлиняются, почесывая пальцы ноги. Она – младенец, созданный из пузырьков соленой воды, и кто-то из других подсказывает: «Как из клеток?» – но словам здесь нет места, она сейчас сладострастно вне всех языков.

Света нет – еще нет, – но далеко-далеко внизу есть жар. Он содрогается, бурлит, бушует. Он поднимает наверх странный вкус камней, что притягивает ее, и уносит прочь, и становится ею. Наверху холод, где ничто не течет, – бесконечная стена, огибающая вселенную. А рябь, всеприсущая теперь рябь потока внутри потока – единственное, что рождает ощущения. Опора среди вод, нечто, созданное из ничего, в котором она извивается в пляске. И впервые за все времена устает.

«Смотри-смотри-смотри, – нашептывают прабабушки. – Ощути ту, что падает, соскальзывает слишком низко в жар и буйство: запомни этот бездумный гений. Это важно», – говорят они, и спящая тоже тянется вниз, и другие – все, сколько их с ней есть, – погружаются.

Пузырь всплывает, полный дрожи, горячки, болезни, а остыв, он маслом налипает ей на язык, и миллиарды насекомых восторженно поют в летней ночи. Тысячи новеньких игрушек в перевязанной ленточками прозрачной обертке. Там кофе, и конфета, и первый неумелый поцелуй, и почти-почти-почти робкое прикосновение к коже. И она знает, что придет снова, что она – дитя пузырьков – вновь отошлет себя вовне, чтобы обжигаться и лелеять свои ожоги. Она жаждет отчуждения, рожденного жаром и болью.

«Так оно бывало, когда мы были девочками», – говорят бабушки, и спящей снится, что она понимает.

«Давайте, леди и джентльмены, – говорит кто-то. – По порядку и по инструкции».

Глава 8. Элви

Фаиз, зависнув над ее личным рабочим местом, прокручивал заметки. У него от сомнений или скепсиса всегда между бровями пролегала тонкая морщинка.

– Ты хоть что-то понимаешь? Лично я – ни хрена.

Там были данные сканирования мозга и тела Кары и то же самое по БИЧ, но Элви считала важнее запись опроса Кары и ее доклад. Беседа затянулась на несколько часов: Элви задавала вопросы, Кара отвечала устно или записывала ответы – именно они, хоть и были наименее объективными данными отчета, больше всего волновали.

– Понимаю. То есть думаю, что понимаю, – ответила Элви и добавила, помолчав: – У меня есть идеи.

Фаиз закрыл окно и повернулся к ней.

– Ты бы мне рассказала. Потому что я ни черта не понимаю, что здесь вижу.

Элви собралась с мыслями. Экзобиология всегда была у нее на втором плане. В туманном прошлом, отстоявшем, в сущности, всего на несколько невероятных, переполненных событиями десятилетий, она поступила во Всемирный колледж Седжона – в нем преподавали лучший из доступных ей курсов медицинской генетики. Если не кривить душой, не так уж она и любила эту специальность. В пятнадцать лет она посмотрела «Горсть дождя» с Амалей Уд-Даулу в роли генетика и целый год училась укладывать волосы, добиваясь сходства с актрисой. Так и не добилась. Странные алхимические процессы в организме подростка преобразовали влюбленность в актрису в интерес к болезнетворным изменениям в ДНК.

Идея, что пропущенная пара оснований преобразуется в чуть отличающийся изгиб белковой молекулы, что приводит к пороку сердечного клапана или незрячести глаза, одновременно захватывала и пугала студентку. Элви сочла, что это и есть страсть, и отдалась ей со всей преданностью женщины, решившей, что вышла на верный путь, обрела свое предназначение во вселенной.

Она выбрала курс по внеземной биологии, потому что куратор напомнил, насколько больше вакансий для молодых медгенетиков открывается, если сравнивать с Землей, на Марсе и станциях юпитерианских и сатурнианских спутников. Элви учла намек.

Лекции им читали в выстеленной желтым отсыревшим ковром комнатушке с настенным экраном – выгоревшие пиксели на нем очень напоминали мушиные следы. Профессор Ли три года как перевалил за пенсионный возраст и в аудиторию вернулся исключительно из любви к профессии. То ли его энтузиазм был заразителен, то ли вселенная таким образом поставила Элви на свое место. По каким бы причинам – или без причин – профессор Ли ни коснулся давних поисков внеземной жизни в океанах Европы, мозг у Элви засветился так, будто кто-то подлил ей в утреннюю кашу эйфориков.

Она, огорчив мать и куратора, переключилась на чисто гипотетическую по тем временам область экзобиологии. Ее куратор по этому поводу выразился буквально так: «С точки зрения трудоустройства вам бы лучше было выучиться на настройщика пианино».

И он был прав – пока Эрос не сошел с места. После того все ее соученики оказались обеспечены работой на всю жизнь.

Сейчас Элви была старше, чем профессор Ли, когда рассказывал ей про океаны Европы и о первых робких попытках доказать, что земное древо жизни во вселенной не единственное. Она повидала такое, что ей и не снилось, побывала в местах, о существовании которых в юности не подозревала, и очутилась – благодаря удаче и Джеймсу, черт его побери, Холдену – на переднем крае важнейших за всю человеческую историю исследований.

Странное дело: круг замкнулся на тех лекциях профессора Ли про Европу. Про ледяную Европу, оказавшуюся в конечном счете безжизненной и все же открывшую ей вселенную.

Элви придержалась за скобу. Она уже привыкла вполне естественно двигаться в невесомости. А вот возможности расхаживать по комнате ей все равно недоставало.

– Ладно, что тебе известно о модели «медленной жизни»?

– Вот теперь знаю, что такая модель существует.

– Ясно. Начать с азов. Ладно. Так вот, скорость метаболизма вариативна. Это можно наблюдать на животных. Есть быстрые с высокой скоростью воспроизводства, вроде крыс и куриц, а есть черепахи с высокой продолжительностью жизни и метаболизмом гораздо медленнее других. В спектр между ними укладывается все древо жизни. Предположительно, найдутся существа, эволюционирующие в весьма низкоэнергетический среде и потребляющие, сам понимаешь, очень мало энергии. Медленный метаболизм, медленное воспроизводство. Долгая жизнь. Медленная жизнь.

– Космические черепахи?

– Ледниковые черепахи. Или моллюски