Дети смотрителей слонов - Питер Хёг

— Что здесь висело? — спрашивает Тильте.

Я мобилизую свойственную мне любовь к порядку и свою безотказную память — и пытаюсь вспомнить. Конечно же, мы не очень часто оказываемся в дальнем углу гардеробной родителей. Но дважды в год всё её содержимое выносят на солнце и ветер, мама говорит, что если так делать, не нужны средства против моли — моль не выносит солнца.

По-моему, если эти вредители выдерживают запах «Кнайзе 9» и вид шёлковых рубашек отца, то для их уничтожения одного солнечного света и ласкового морского ветерка недостаточно, но распределение ролей у нас в семье таково, что технические вопросы решает мама, так что одежду выносят на улицу два раза в год, я это видел и это запечатлелось в моей памяти.

— Его второе платье для службы, — говорю я. — И старый смокинг. Они висели на этих стойках.

Мы возвращаемся к выходу из гардеробной. По пути мы проходим мимо двух первых стоек. Я провожу рукой по чёрной шерстяной ткани.

— Это старое платье, — говорю я. — Он взял с собой новое.

Каждый второй священник в Дании был бы вполне доволен тем облачением, которое прежде было у отца. На самом деле каждый второй священник им вполне и доволен, потому что сшито оно в специальной мастерской по пошиву форменной одежды «Балленкоп» что находится на острове Самсё и шьёт одежду для всех священников в Дании. За исключением священника на Финё. Облачение отца — из кашемира, и сшито оно у Кнайзе в Вене, по особому заказу и по цене, которую мы вынуждены хранить как семейную тайну, чтобы не спровоцировать народные волнения.

Мы с Тильте переглядываемся. Нам в голову приходит одна и та же мысль. Тильте говорит:

— Они не на Ла Гомере.

Отец готов на многое, чтобы привлечь к себе внимание — в том числе и на Канарских островах. Но вряд ли он собирался разгуливать в полном церковном облачении возле бассейна.

Мы заходим в мамину комнату. Тильте насвистывает «Миньону» — «Меня оставьте в платье белом» из шубертовских песен на стихи Гёте, и комната наполняется светом. Электричество в доме включается обычными выключателями, но есть и другой способ: можно напеть различные фрагменты шубертовских песен. Стереоустановка реагирует на песню Миньоны «Нет, я молчания не нарушу». Тостер включается и выключается при звуках «Ты знаешь край лимонных рощ в цвету», а гостевой туалет у входа спускает воду, когда звучит «Кто знал тоску, поймёт мои страданья».

Кабинет мамы — это на самом деле не простая комната, а мастерская, вернее даже не мастерская, а четыре мастерских, потому что в каждом углу устроено по рабочему месту. Под окном стоят компьютеры, со стороны гостиной — угол со всякой радиоэлектроникой, напротив — длинный стол с тисками и маленьким высокоточным токарным станком, а по другую сторону от двери — верстак.

Над каждым столом на листах фанеры висят инструменты, на листах — контур каждого инструмента, и поэтому нам стоит только бросить на них взгляд, как мы видим, что всё на месте.

Мы стоим, озираясь по сторонам. Как нам найти что-нибудь, чего не заметила полицейская команда, прибиравшаяся у нас в доме?

Открыв дверцу хозяйственного шкафа, я достаю пылесос. Если пылесосить в доме, где есть женщины, то в пылесос частенько попадают чрезвычайно ценные предметы, такие как серьги, цепочки или пряди нарощенных волос Тильте. Мне не раз случалось рыться в мешке пылесоса, вот почему я знаю, что в нём может скрываться богатая информация обо всём, что происходило в помещениях, где делается уборка.

К сожалению, похоже, что полиция тоже об этом догадывалась — старый мешок убрали, вместо него в пылесос положили новый, в котором ничего нет.

Но раз уж у меня в руках пылесос, я переворачиваю его. В щетине насадки застряла стружка. Я её вытаскиваю.

В общем-то, в присутствии стружки нет ничего странного, особенно в помещении, где стоит верстак и три рубанка, к тому же один из них электрический.

— Последний раза мама работала с деревом три месяца назад, — говорю я.

Я верчу в руках стружку. У стружек короткая, но прекрасная жизнь. Пока они свежие, они эластичны, словно длинные локоны, просвечивают и пахнут деревом. Но за какую-то неделю они высыхают, ломаются и превращаются в опилки. Стружка, которую я держу в руках, ещё вполне бодрая. Впереди у неё старость, которая рано или поздно ждёт всех нас, но пока что стружка в прекрасной форме.

Мы с Тильте думаем об одном и том же: не исключено, что оперативная полицейская группа решила воспользоваться возможностью что-нибудь смастерить и поработать на верстаке, лобзиком и фуганком. Чтобы вернуться к детишкам не с пустыми руками. Очень даже может быть. Но как-то не верится. Скорее, мама строгала что-то прямо перед отъездом. И ни она, ни полиция не заметили стружку на щётке насадки пылесоса.

Дерево, от которого осталась стружка, тёмно-коричневое, с белым рисунком. Невозможно жить в доме, где есть печь, с матерью, которая любит заниматься мебелью, и не иметь при этом чувства дерева. Стружка эта какого-то твёрдого дерева. Благородного. Но не красного и не тикового.

Вспоминаем мы одновременно. И слова нам не нужны. Так же было у нас с Якобом Аквинасом Бордурио Мадсеном: с начала игры и до финального судейского свистка мы с Якобом пребывали в телепатическом контакте друг с другом. Мы направляемся на кухню, и Тильте, повысив голос, поёт: «Ах, его поцелуй!»

Это из песни «Гретхен за прялкой», с таким вот репертуаром нам, детям, приходилось мириться. Что поделаешь — семейная жизнь состоит из длинной череды компромиссов. Зато всякий человек мог бы порадоваться зрелищу, которое открывается перед нашими глазами. Дверца подвальной кладовой отодвигается, появляется лестница, а из пола поднимается решётка, призванная защитить маленьких детей и собак от падения в пропасть. И загорается свет.

В подвале два помещения: котельная, где кроме бойлера у нас стоят стиральная и сушильная машины и где мы развешиваем бельё, и собственно кладовая. Вот туда мы и направляемся.

Это довольно большое помещение, без такого у нас в доме не обойтись — если принимать во внимание то, как отец готовит еду. Уж что там послужило для него ролевой моделью, я точно не знаю. Его мать, во всяком случае, как уже говорилось, ни в коем случае не могла стать образцом для подражания, и уж точно не Спаситель, который, как известно, обходился пятью хлебами и двумя рыбинами — или наоборот — да к тому же ещё и говорил: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не увлекаются утиными бёдрышками, но всё равно не голодают». У отца совершенно другой подход, ему необходимо покупать продукты в компаниях, поставляющих деликатесы, и у лучших мясников на материке, а потом проводить много часов на кухне в совершенно взвинченном состоянии. И ему никак не обойтись без всего того, что мы сейчас наблюдаем: многих метров полок с чатни и другими приправами, компотами, сиропами и вареньем из сезонных фруктов.

То есть мы стоим в помещении, где полки вдоль стен плотно заставлены. Но здесь ничего нельзя спрятать. Здесь есть только пол, винный стеллаж, занимающий целую стену, и бесконечные полки с бутылками и банками.

Полки изготовлены из мербау. Мама делала их для последней не использованной части стены полгода назад. Мы с Тильте это запомнили.

Вот на эту стену мы сейчас и смотрим.

Конечно же, маме вполне может прийти в голову начать переделывать что-нибудь, сделанное полгода назад. Или семь лет назад. Но вот что на неё совершенно не похоже, так это желание что-нибудь построгать за два часа до отъезда на Ла Гомеру или куда-то ещё.

Мы с Тильте не сговариваемся, но внутри себя проделываем одно и то же. То, что мы ищем, не зная при этом, что именно представляет собой предмет наших поисков, при помощи размышлений мы найти не можем. Мысли всегда идут проторёнными дорожками, а мы ищем нечто неизвестное. Так что мы разглядываем часть стены с новыми полками. Смотрим на ряды банок, малину, шиповник и сливы, сок чёрной смородины. печёные лимоны из Амальфи, тамариндовый чатни. На коричневые полки. На кронштейны полок. На белую стену.

Одновременно мы пытаемся нащупать в себе наблюдателя, добраться до того места в глубине, откуда осознаёшь, что именно ты видишь, пытаясь освободиться от плена заранее имеющихся представлений. Чтобы увидеть то, что ещё не можем себе представить, — так советуют поступать все мистики.

Мы замечаем это одновременно. Не какую-то определённую вещь, а некую схему. Верхняя и нижняя полки и ряд кронштейнов образуют четырёхугольник. Похожий на дверь.

Тильте проводит пальцами по стыкам. Ничего не чувствуется. Мама обожает подгонять стыки. Она ни одного шурупа не оставит в дереве, не закрыв его сверху заглушкой. Как-то раз мне пришлось высверлить дрелью полторы тысячи углублений для заглушек, когда она укладывала пол из сосны Дугласа в кабинете отца. Так что, конечно же, ничего заметить нельзя. Стык крышки подвала, где мы сейчас стоим, виден лишь при ярком свете.