Абхазская повесть - Борис Соколов

— Вы не правы, Одиссей! — возразила Елена Николаевна. — Не всем дано гореть. Этот старик всю жизнь трудился на своем клочке земли, растил детей. У него ведь есть дети?

— И дети, и внуки, и правнуки, и праправнуки, — рассмеялся Константиниди.

— Вот видите. Наверно, он воспитал их такими же простыми труженниками, каков сам.

Далекий протяжный гудок перебил ее. Она взглянула на море и увидела залитый огнями движущийся теплоход.

— «Украина». Из Батума, — сказал Константиниди. — Что вы думаете делать, Елена?

— Буду просить пустить меня в госпиталь, а если не разрешат, пойду работать. Не уеду отсюда, пока не увижу Федора, — она упрямо наклонила голову. — Пусть решает нашу судьбу сам, мне некуда идти, — тихо, одними губами прошептала она. Потом, точно отгоняя мрачные мысли, выпрямилась и взглянула на своего собеседника:

— Вы очень заняты днем, Одиссей?

— Как когда. А что? — удивился Константиниди.

— Я бы хотела посмотреть город. — Она улыбнулась, вспомнив шутки гуляющих. — Хотя у вас ревнивая жена и трое детей. Это правда?

— У меня нет детей, к сожалению, Я буду рад познакомить вас с моей женой. Я рассказывал ей о вас. А насчет реплик, я их слышал. Что ж, каждый острит, как умеет. У нас в Сухуме, как наверно и везде, каждый хочет быть остроумным. — Он грустно улыбнулся. — Вот у меня это не получается!

В дверь постучали.

— Войдите! — ответила Елена Николаевна.

— Я вижу, Одиссей становится у меня на пути, — здороваясь с Русановой и Константиниди, сказал вошедший Обловацкий.

— Я был прав, говоря, что каждый хочет быть остроумным. Вот видите, и Сергей Яковлевич заразился этим. Как отдыхается, курортник?

— Прекрасно, я даже загорел. Не верится, что в Москве снег, люди ходят в шубах.

С залитого электрическим светом теплохода неслись звуки знакомой мелодии. Теплоход причаливал. Были видны стоящие у борта люди.

— Батум — красивый город? — спросила Елена Николаевна.

— Очень красивый, но Сухум лучше, — ответил за Константиниди Сергей Яковлевич. — Вообще, не задавайте Одиссею таких нелепых вопросов. Вы должны знать, что лучше Сухума нет ничего! Правда, Одиссей?

— Правда, только его портят приезжие.

— Бросьте пикироваться! Смотрите, какая чудесная ночь! — примирительно сказала Елена Николаевна. — Пойдемте, погуляем по набережной, заодно проводим Одиссея.

— А это не противоречит кавказским обычаям? Женщина провожает мужчину. Как, Одиссей? — засмеялся Сергей Яковлевич.

— Гость в доме — радость! Его желание свято для хозяина дома. Это наш закон.

— Неплохой закон! — согласился Обловацкий.

— Да, но гость есть хороший, да хранит его аллах, а есть…

— Это который ложки серебряные ворует, что ли? — улыбнулся Обловацкий.

— Если гостю понравится не только ложка, но и буфет со всем его содержимым, мы с удовольствием дарим ему его. Нет, есть гость невоспитанный, не уважающий седых волос хозяина.

— Так это если у хозяина седые волосы! — перебил Сергей Яковлевич.

— … Перебивающий старших, — нравоучительно продолжал Константиниди.

— Что же сделают с таким гостем, Одиссей? — рассмеялась Елена Николаевна.

— Я вижу, с вами невозможно разговаривать. Пойдемте, а то поздно.

Выйдя на набережную, они сразу оказались в шумной толпе. Проходя мимо открытых, ярко освещенных окон ресторана, откуда слышалась музыка, Константиниди заглянул в зал и, обернувшись к Елене Николаевне, сказал:

— Король веселиться! Жирухин поднимает тост за сдачу первой очереди СухумГЭСа. — И с горечью добавил: — Они больше пьют, чем работают.

Через открытое окно была видна большая мужская компания за столиком у фонтана. Стоявший с бокалом вина Жирухин что-то говорил.

— Зайдемте, посидим, — предложил Сергей Яковлевич.

— Нет, — нет! — заторопился Константиниди. — Соблюдайте условия соглашения высоких договаривающихся сторон. Провожайте меня.

— Что с вами, Одиссей? — удивилась Елена Николаевна, когда они, увлекаемые Константиниди, завернули за угол и шли по улице Октябрьской революции.

— Простите меня, Елена, и вы, Сергей Яковлевич, но я терпеть не могу этого человека.

— Просто так, беспричинно? — спросил заинтересовавшийся Обловацкий.

— Абсолютно! Ведь я почти не знаком с ним. Но когда я смотрю на него, какая-то мутная волна злобы заливает меня. В этом человеке мне неприятно все: и его нарочитая неряшливость, и цинизм, и, простите меня, грязные ногти, и потные руки, словом, все.

— Одиссей, милый, какой вы колючий! Я не узнаю вас, — сказала Елена Николаевна, хотя ей тоже был неприятен Жирухин и претило все то, что говорил о нем Константиниди. — Что-то озлобило его и сделало таким, — продолжала она.

— Мне говорили о нем, как о дельном инжежере, — вмешался в разговор Обловацкий. — Возможно, Елена Николаевна и права. Представьте себе — он любил, но его бросила любимая женщина.

— У таких, как он, подобное исключается! — перебил Константиниди.

— Или изобрел перпетуум мобиле, а изобретение присвоил другой.

— Мне почему-то кажется, что его обидела Советская власть, — жестко сказал Константиниди.

— И эту обиду он перенес на всех окружающих? Нелогично! — заметил Обловацкий.

— О нет, не на всех! Есть люди, с которыми он совсем иной. Возмите Майсурадзе. Ведь тот его третирует, а Жирухин молчит. И еще заискивающе улыбается. Нет, грязный он. Скользкий какой-то.

— Довольно об этом, — попросила Елена Николаевна. — Смотрите, как чудесно кругом, какое небо…

Они взглянули вверх. Крупные яркие звезды горели над ними, точно кто-то щедрой рукой зажег и разбросал бесчисленные мерцающие огоньки. Лесистая возвышенность, переходящая в темную громаду Бирцхи и Яштхуа, четко вырисовывалась на фоне темно-синего неба. Еще дальше и выше белели облитые лунным светом снежные вершины Кавказского хребта. Кругом было темно и тихо. Временами мягкие порывы теплого ветра с моря ласково перебирали ветви пальм, и только тонкие кипарисы, стрелами врезавшиеся в бездонное небо, стояли неподвижно. Тишина была величава. Хотелось молчать и слушать эту тишину.

У Ботанического сада они попрощались. Как только Константиниди ушел, Елена Николаевна взглянула на здание госпиталя.

— Темно. Спят, наверно. Как бы мне хотелось быть там.

Они медленно пошли обратно к гостинице.

— Вы любите Дробышева? — спросил Сергей Яковлевич.

— Да, — просто ответила она.

— Как же получилось, что он был здесь, а вы в Москве? Впрочем, извините, если я… может быть с моей стороны нескромно?

Елена Николаевна ответила не сразу.

— Я много думаю над тем, — помолчав, продолжала она, — как нелепо все получилось. Встретились два человека, полюбили друг друга. Казалось, ничто не мешало их счастью. И вдруг, по глупости ли, легкомыслию или какой-то другой причине, они расходятся.

— Трещинка?

— Какое неприятное слово! Возможно. Хотя нет, глупость, просто неумение ценить то, что имеешь!

— Как в старой мудрой пословице: что имеем, не храним, потерявши — плачем.

— Да, верно! Пусть это покажется вам смешным и наивным, но я думаю, самое страшное — это первая ложь, пусть маленькая, пустяковая, но ложь. Раз она вошла в человеческие отношения — конец. Так и со мной. Польстило девчонке почтительное внимание, приятны были глаза, с собачьей преданностью глядящие на нее. — Она усмехнулась. — Высокая культура, манеры. Казалось, вот он, человек из другого мира! А раз так смотрит, так влюблен — значит я того стою. А меня не ценят. И пошло, пошло. А тут еще горе, умер ребенок. Потом театры, в машине домой, потом рестораны. Закружилась. «Ты где была, Аленка?» — «У подруги». Ложь. Вы думаете, легко было солгать в первый раз? А потом еще обвиняла Федора. Невнимательный, нечуткий. А он под утро приходил усталый, измученный и валился на кровать — спать, спать. Он спал, а я сидела около него и думала. Временами мне было жаль его и почему-то себя. Я плакала, и мне казалось, что я в тупике.

— Который вы сами создали! Почему вы не пришли к нему, к Федору, и не сказали, что любите другого?

— Но я же не любила этого другого!

— Простите меня, но раз уж мы заговорили на эту тему, то это нелепость и бессмыслица какая-то. Любите одного и уходите от него к другому, нелюбимому. Я считал до сих пор, что такое может быть у избалованных, с жиру бесящихся барынек. Но вы же наша молодая женщина, прожившая трудовую юность. Откуда у вас это? Ведь так поступить — значит не уважать ни своего мужа, которого, как это ни странно, вы говорите, любили, ни себя.

— А почему вы решили, что я уважала себя? Все два года не уважала! Жила с человеком, мучила его, сама мучилась.

— И у вас не было желания встретить Федора, поговорить с ним, объясниться?

— Было, я звонила ему, но он вешал трубку.