Маяковский едет по Союзу - Павел Лавут

Владимир Владимирович радовался тому, как принял поэму московский партактив. Успешно прошел вечер и в Политехническом. Задолго до вечера Маяковский беспокоился, дойдет ли юмор, например, таких строк.

— Керенский где-то? — Он? За казаками. — И снова молча. И только под вечер: — Где Прокопович? — Нет Прокоповича.

Все доходило. Аудитория понимала и принимала поэму: ее героику и юмор, ее лирические отступления, призывные лозунги и, наконец, бытовые сцены. В авторском исполнении поэма звучала особенно выразительно.

Просто, строго и вместе с тем широко, вдохновенно читал Маяковский первые строки «Хорошо!»:

Время — вещь необычайно длинная, — были времена — прошли былинные.

Потом — переход к едва заметной напевности:

Это время гудит телеграфной струной, это сердце с правдой вдвоем. Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем.

В первой половине второй главы, приглушенно-отдаленным голосом, отрывисто и напряженно выделялась каждая строка:

«Кончайте войну! Довольно! Будет! В этом голодном году — невмоготу».

Последнее слово как бы «отбрасывалось».

Другую строфу поэт «мелодировал» на мотив «Марсельезы», пародийно подчеркивая образ «Керенского-Бонапарта».

Забывши и классы и партии, идет на дежурную речь. Глаза у него бонапартьи и цвета защитного френч.

Вся четвертая глава проходила под дружный хохот аудитории. За «усастого няня» Милюкова Маяковский говорил густым басом, а за Кускову — срывающимся контральто. Он то понижал голос до самых низких нот, то поднимал его до резкого писка:

Ах, няня-няня! няня! Ах! ― и произносил с утрированной четкостью, протяжно завывая последнее «ня», с глубоким вздохом восклицая: «Ах!» Можно сказать, он просто играл эти места:

«Саша! — Душка!» ― когда говорил в нос, с нарочито поддельной «актерской страстью».

Читая почти всю главу в гротесковых, пародийных тонах, он в конце обращался интимно к публике, после короткой паузы, слегка скандируя:

Быть может, на брегах Невы подобных дам видали вы?

Совсем другим тоном произносил поэт слова: «я, товарищи, — из военной бюры. Кончили заседание — тока-тока…» ― сдержанным шепотом, чуть хрипловато.

При чтении шестой главы подчеркивался ее героический пафос. Тут почти не было игры. Шел естественный, полный значимости рассказ о всемирно-историческом событии. Лишь иногда, не нарушая основного стиля, поэт выделял отдельные строки.

Те из чтецов, которые, «играя» чуть не каждую строку, ссылаются на авторскую манеру исполнения, неверно осведомлены. Игровой прием для Маяковского был лишь одним из многих, и поэт им не злоупотреблял.

Одновременно хочу подчеркнуть, что для Маяковского характерен медленный темп, благодаря которому слушатель и ощущал наполненность каждой строки, каждого образа. Это чувствовалось, например, уже с первых слов шестой главы:

Дул, как всегда, октябрь ветрами…

Тут же, в чтении, явственно слышался напев «Степана Разина», когда поэт доходил до следующей строфы: Под мостом Нева-река, по Неве плывут кронштадтцы… От винтовок говорка скоро Зимнему шататься.

И знакомый всем напев волжской песни как бы приближал историческое прошлое и связывал события на Неве с другими, более давними, происходившими на берегах могучей русской реки.

Еще напряженнее следили слушатели за ходом повествования после того, как та же мелодия снова возникала в грозном требовании народа: Лучше власть добром оставь, никуда тебе не деться! Ото всех идут застав к Зимнему красногвардейцы.

Завершался поэтический рассказ об исторических днях «Интернационалом».

Впервые вместо «и это будет…» — пели: «и это есть наш последний…». Маяковский выделял здесь слово «есть», и мелодия «Интернационала» слышалась в этом речитативе весьма четко.

Строки об Александре Блоке он произносил с едва заметной иронией: Но Блоку Христос являться не стал.

— Это правда, что вы ночью встретили Блока? — спросил я как-то. — Или сочинили?

— Наивный человек — такого не сочинишь, — сказал Маяковский.

И я понял тогда, что ответ касается не только данного эпизода. Он имел принципиальное значение и вытекал из творческого метода поэта. Жизнь питала его поэзию. И он включал в нее реальные факты действительности.

В авторской трактовке блоковской главы чувствовалось большое уважение к поэту: У Блока тоска у глаз. Живые, с песней вместо Христа, люди из-за угла.

Затем шел резкий переход к строкам-воззваниям с их близкой к песенной форме. Он их и на самом деле напевал. Мелодия была выражена отчетливо и звучала так: […]. Песню прерывали остро ритмованные рефрены, завершавшие каждую из ее трех строф. Они скандировались быстро и резко: Вверх — флаг! Рвань — встань! Враг — ляг! День — дрянь.

Радостно и уверенно звучащее четверостишие (у Маяковского- 8 строк): Эта песня, перепетая по-своему, доходила до глухих крестьян — и вставали села, содрогая воем, по дороге топоры крестя, ― сменялось мелодией, напоминавшей лезгинку, прыгающей со слога на слог, с утрированно растянутыми «мещика» — «вещи-ка» ― до внезапного громогласного вторжения: «Эх, яблочко, цвета ясного. Бей справа белаво, слева краснова».

Этой транскрипции соответствовало и подчеркнутое произношение. В несколько ранее идущем слове «петух» «е» нарочито заменялось «я».

Финал седьмой главы поэт читал замедленно, чеканя каждое слово: Этот вихрь, от мысли до курка, и постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды.

Есть еще в поэме песни: в 10-й главе — «Итс э лонг уэй ту Типерери…», «Янки дудль кип об…», в 11-й — «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне!», в 15-й — «Мы только мошки…» (на мотив «Цыпленок жареный»), в 16-й использован «Марш Буденного» (музыка Дм. Покрасса, слова Д'Актиля), «И с нами Ворошилов, первый красный офицер», в 18-й — «Тише, товарищи, спите…» (Здесь — напев песни «Спите, орлы боевые», который повторялся трижды, каждый раз с иной эмоциональной окраской.)

Слушатели особенно живо реагировали на лирическое признание: Моя милиция меня бережет. Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Очень хорошо.

Этот отрывок, как, впрочем, и вся последняя глава, в устах автора звучал торжественно и вместе с тем мягко, задушевно, с нотками легкой, добродушной иронии.

Моя попытка рассказать о том, как читал «Хорошо!» сам Маяковский, не имеет, разумеется, своей целью навязать исполнителям его поэзии универсально-одинаковую манеру. Нет! Я хочу лишь помочь им познакомиться с авторской трактовкой, как она мне запомнилась. Это, надеюсь, убережет многих из них от ложных шагов.