Мы, значит, армяне, а вы на гобое - Николай Климонтович

— Ну они нынче ученые, используют одноразовые.

Птицына смотрела на Анну, но не видела, считала в уме.

— Знаешь, а ведь она просила у меня. Недавно. Чтоб с девчонками в кафе… Я не дала, конечно, не2чего… Ах, она у меня! — рванулась было Птицына. Но осела. — Я ей покажу экстазы, нет, эта замуляка у нас не проскочит, это у нас не прокатит, — прошептала.

В результате этого разговора родился семейный вердикт: никаких френдов и боев, никаких новых годов у подружки, в первых же числах января — к гинекологу, потом к репетитору, нет — к двум, она же в математике ни бум-бум, будет поступать в Академию экономики к Шохину: как все…

Ближе к празднику Коттедж стал оживать.

Под самый Новый год, днем тридцатого, опять разразилась оттепель, и вся округа набрякла и потекла. Гобоист поздно проснулся и вышел на балкон — воздух был тепл и сыр, пахло оттаивающими смолистыми стволами сосен. Внизу он обнаружил смутно знакомую фигуру. Невысокий рыжеватый человек — был он без шапки, в одном свитере — все заглядывал в его подвал, куда вели крутые ступеньки сбоку крыльца. И Гобоист вспомнил: это же Гамлет, друг Артуровой сестры, а может, уже и муж, был на юбилее Каренчика. Он поздоровался.

— Иди сюда, что дома сидишь! — вместо приветствия крикнул Гамлет. Быть может, у них в армянском языке вообще нет вы. Или вы — это когда других несколько. Гобоист спустился к нему, Гамлет протянул руку.

— Как сам? — И без паузы. — Я вот смотрю твой подвал, — сказал Гамлет. — Хороший подвал. Метров шестьдесят?

— Ровно шестьдесят, — подтвердил Гобоист.

— Ну вот примерно тебе сколько за твою трубу платят? Ну штуки две в месяц, не больше?

— Не больше, — опять согласился Гобоист, удивляясь и развлекаясь. Этот нелепый разговор отвлекал его от внутренней дрожи и тревоги, в которой он находился все последние дни, с которой и в это утро проснулся. Он разглядывал своего доброхота, у того был полон рот золотых коронок и какой-то ускользающий взгляд. Сидел, решил Гобоист, как пить дать сидел, — вид у Гамлета был определенно лагерный.

Гамлет, в отличие от других родственников Артура, говорил почти без акцента.

— Я думаю, здесь хорошо нутрий держать.

— Это кто такие?

— Крысы, водяные крысы. На шубу нужно десятка два. Держать их просто: клетки от пола до потолка. Температура самая умеренная, света много не надо. Жрут мало, хорошо плодятся. Здесь поместится… — И он быстро забормотал, шевеля губами, бормоча что-то вроде шестьдесят на пятьдесят, проход метр двадцать… — Высота какая?

— Какая высота? — изумился Гобоист.

— Потолка. В рост выходит?

— В мой — выходит. И еще остается.

— Два пятьдесят положим… — И опять зашевелил губами. — Ну вот, приплод раз в три месяца, это — триста с небольшим шкурок, сто шуб… Вы с Анной будете иметь, если сырыми сдавать, штук пятнадцать баксов в квартал с одного подвала… Да, немного, это не канает, — тут же вроде и несколько расстроился Гамлет и стал смотреть вдаль.

Тут из двери Артура показалась Анжела. Стреляя глазами из-под утяжеленных тушью ресниц, шевеля примерным низким армянским задом, она несла на подносе две высоких винных рюмки, полных до краев водки, сыр, зелень и лаваш.

— Мужчины, закусите, а потом милости просим к столу. — И уплыла.

— Нет, здесь навар не тот, — сказал Гамлет, держа рюмку. — Будем.

Он махнул, Гобоист сделал лишь глоток — по привычке.

— Перепелки лучше, — сказал Гамлет, жуя сыр. — На одних яйцах крутанешься, любой ресторан с руками берет. У меня книжка есть по разведению, я тебе привезу… — Он задумался. — Вот только они сырости не любят. А у тебя там сыро. Надо будет вентиляцию ставить… Нет, тоже не в масть…

И Гамлет опять как-то драматически задумался: на взгляд Гобоиста у него и лицо было не армянское, так — интернациональное, с глубокими волевыми складками у тонких губ.

— Лучше грибы, — сказал, наконец, Гамлет. — Шампиньоны или вешенки. Надо посчитать. Ты думай пока. Увидимся еще. Я помогу все прикинуть на бумажке с карандашом.

Он отвернулся и, в задумчивости оглядывая местность, не спеша, как с инспекцией, стал удаляться. Быть может, он не мог сам пойти в дом: он был старше Артура, и младший должен был по армянскому этикету пригласить его за стол со всем уважением. Все так, но мужским чутьем Гобоист понял, как неловко Гамлету пребывать здесь в неясном качестве друга незамужней сестры и что жениться тот, разумеется, не собирается, хотя бы потому, что с прежней женой не разведен… Тут откуда-то из-за дома выскочил Арафат и бросился в сторону Гобоиста с рыком, будто прочел его мысли, зверски ударился широкой грудью о железную сетку. Псина за осень заматерела, погрузнела и оскотинилась — рычала даже на жену Артура Нину, скалилась на гостей, уважала только старуху — за корм. И признавала в Артуре хозяина.

Гобоист отпрянул от неожиданности. И поглядел собаке в глаза. Арафат скалился и рычал, пасть его уж пенилась: мы, значит, собаки, а вы на гобое, — прочел Костя в собачьих, налитых кровью глазах…

— Почему ты Арафат? И что б такое можно было сделать из твоей шкуры? — спросил Гобоист. — Шапку, унты? А вот из моей, пожалуй, уже ничего…

И он пошел к себе в дом. Включил в гостиной телевизор, лег на диван и закрыл глаза.

Анна должна была приехать только завтра. Поздравить родителей — и приехать. Втайне Гобоист надеялся, что на праздники Елену выпустят из больницы. И тогда, тогда он уедет тут же, оставив Анне записку, подарок какой-нибудь… Но эта перспектива тоже вызывала у него дрожь: он представил себе скандал, который ему предстоит потом выдержать, — разводиться Анна, как становилось ясно, была отнюдь не намерена. Нет, только его мучить: ей доставляло какую-то глубокую радость видеть, как он страдальчески морщится, молчит, сутулится от ее брани; и, только доведя мужа до состояния, когда он краснел, наливался, топал ногами, орал заткнись и готов был броситься на жену с кулаками, она как ни в чем не бывало удалялась, бросая, походя, с удовлетворением: смотри, кондратий хватит, — и считая на данное утро или на данный вечер дело сделанным, а жизнь мужа как следует отравленной.

Гобоист вспоминал купринскую фразу: интеллигентный русский человек мог не сгибаться под пулями, ходить в атаки, иметь боевые ордена, но теряться от наглости швейцара… Гобоист пил валерьянку и клялся, что разведется с ней. Однако понимал, что просто так развода она ему не даст, и тогда предстоят суд, стыд… При всем том саму Анну, кажется, вполне устраивало такое положение дел — и свободна, и муж имеется, причем на него не приходится тратить ни времени, ни заботы…

Гобоист оторвался от дивана, выключил телевизор, поднялся в кабинет и застелил постель — он и в одиночестве спал или в гостевой комнате, или в кабинете, только не в спальне, напоминавшей ему Анну. В кабинете окна смотрели на восток, и, если утром было ясно, солнце окрашивало в пурпур бледновато-брусничные шторы. А в гостевой комнате были серо-голубые занавески, и, если дело шло к закату, они начинали алеть. Да-да, запах заката и по цвету должен быть таков — розовый с серо-голубым. И чуть жемчуга. Но подобрать на гобое что-нибудь для уходящего солнца он в голове сразу не смог…

Вдруг он вспомнил о бабочке. Пошел в угол, но нет, бабочки на трубе уже не было. Может быть, ее разбудила оттепель… Он взял трубку и, утишая сердцебиение, набрал номер. И тут же Сашута ответила:

— Нет, она не выйдет. Об этом и речи нет… Спасибо, тоже поздравлю… Да, я же сказала — передам… Вот, вспомнила, для вас здесь лежит-дожидается записка от мамы… Неделю назад передала…

— Что ж ты не сказала раньше?

— Но вы же не звонили. Приезжайте, если хотите, заберите. Но только до пяти, не позже, мне в аэропорт.

— И куда ж ты? — спросил Гобоист механически.

— Да вы все равно не знаете, — сказала она с наглым юношеским простодушием. — В Шамони, это в Альпах. — И, не удержавшись, чтоб не похвастаться, добавила горделиво: — Мне папа дал денег…

Шамони, Шамони, вспоминал Гобоист, положив трубку. И, вспомнив, горько ухмыльнулся: ну да, это там, где за хорошие навыки раздают опели цвета баклажан…

Он наскоро выпил кофе на кухне и пошел греть машину.

— Ты куда? — спросил Гамлет, который все слонялся по двору. — Обедать не будешь?

— За подарками, — соврал Гобоист…

Он приехал на Сокол. В квартиру его не пригласили — там играла громкая музыка, и он почувствовал, как хорошо дочери хозяйничать в квартире одной: у нее есть добрый, богатый папа, она уже совсем взрослая и завтра будет во французских Альпах… Ему выдали конверт на пороге. Конверт был надписан школьным почерком дочери: Константину. В машине он вскрыл его, страшно волнуясь, достал листок, исписанный с двух сторон. Он никогда не видел почерка Елены — это был быстрый и сбивчивый почерк, такой мог принадлежать волевой женщине, очень торопившейся, когда она писала это письмо.