Тщеславие - Виктор Лысенков

Но еще до того, как они говорили, в редакции начались большие перемены. Неожиданно в Обнинск уехал Роберт. Потом он скажет: "Старик! Это лучшее, что можно придумать. В Москву не пустят. А в Обнинске - научный центр. Путные люди. И до Москвы - три часа. Может, книгу издам. Нет, так не возьмут. А потому я поступлю на высшие литературные курсы. За два года, надеюсь, узнают, как там двери открываются". Но потом Роберту удастся попасть только в сборник молодых - ха-ха в возрасте Хрита! - а книгу придется пробивать здесь, где проще и человечнее, где он знал многих. А в редакции вслед за Робертом ушли еще три человека: один подался в Совмин помощником (к распределителю поближе), другой ушел в ТАСС (там можно заколачивать раза в три больше, чем в "Молодежке"), еще одного забрали в большую газету. Редактор уехал учиться в ВПШ, а новый быстро освободился от ответсека, всегда державшего в столе пузырь для творческого вдохновения. Все знали о его секрете, и он, зная, что его здесь нигде не возьмут, рванул с женой на Север - там и деньги, и спирт. Еще один ушел собкором в "Комсомолку" и редакция сильно изменилась. Сергею не надо было решать этот вопрос. Но он все равно как-то зашел в редакцию - по коридору бегали шустрые пацаны и две новых девки с сигаретами в зубах. Нагоняют туману, точнее - дыму напускают. Но миленькие мои! - Это вы можете делать для дурачков. А я, если захочу, занесу вас в картотеку - вам, наверное, по двадцать два? Только из гнездышка? Ну - ничего. Это, конечно, не семнадцать. Но тоже - ничего. А он сам больше чем на тридцать два не тянет - прекрасная разница: учитель и ученица. Хотя учить и не хотелось бы. Не пришлось: та, которая из Москвы, оказалась даже очень битвой и все время словно подглядывала за ним, а на его "ау", отвечала "ау", но в другую сторону, и он понимал, что прямого ответа она ни на что не даст. Битая.

Вот теперь проплывем мимо Сциллы и Харибты, слегка завернем и снова окажемся в точке, откуда только белое и плоское. А-у! А-у! Ему не казалось, что губы его сворачиваются в трубочку, что грудь вздымается от набранного воздуха: никто не знал, что с ним и как он кричит. И он сам ничего не знал о губах и не думал о них. Он только видел, как поплыла - не как в кино или там во сне - совсем по другому - мимо него редакция. Необычным было то, что все комнаты сразу шли одна за другой и сотрудники сидели за столами как школьники. Даже комнаты, что были на другой стороне коридора, подстроились в затылок комнатам напротив. Сидел за своей ретушью художник, он же фотограф Тимофей, с которым Сергей чаще всего разговаривал в коридоре, особенный шарм придавал разговор набегу, когда Тимофей бежал с фотографиями в цинкографию и Сергею нравилось налету спросить его: "Так ты сам бросил пить, Тимофей?". И вот, зная и узнавая не злую мужскую игру (а Сергей ведь по-существу этим вопросом как бы хвалил Тимофея), отвечал: "Сам, сам Сережа!". Вот так Сережа. Без сокращений и выкаблучек, типа Серж, что он слыхал, особенно от женщин наедине в припадке их романтических витаний (или хотели привнести романтизм в то, чем им приходилось заниматься с ним? У Тимофея только нос выдавал многолетний загул, но что случилось, кто его заставил бросить пить загадка. И в их первом разговоре о питье (Тимофей был старше Сергея лет на пять и давно служил в редакции), когда Сергей спросил: "Так тебя и не лечили? И не жена заставила?". Тимофей ответил: "Какая жена! С первой я уже тогда развелся. И не из-за пьянки. Она шагу не могла сделать, не посоветовавшись с тещей. Мне это так надоело. И не лечился. Решил - и все. Сам бросил". Сергей отдавал должное такому поступку - пятнадцать лет пить по-черному и завязать.. Вот он и дурачился: "Та ты сам бросил пить?". Но сейчас Тимофей молчал обводил там что-то тушью и подтачивал скальпелем. Плыли, плыли и проплыли. Но - не торопясь: Жанка чуть ли не успела за это время марафет на руках навести. Вот странно: потеря редакции для него была ощутима, хотя в гости друг к другу они не ходили, по праздникам все бывали в разных компаниях. Казалось - свыше был приказ: собираться и нравиться друг другу только в редакции. Или стиль общения, темы разговоров в другое время были не к месту? И компании сбиваются по другому признаку? Нет, копании образуются не нелепо. Вот даже в подъезде дома - пятнадцать квартир! компании никто друг с другом не водил, хотя вражды у соседей друг с другом не было. Но на праздники и разные там дни рождения к каждому приходили свои гости. И соседей за столом не было. Хотя в такие дни, если кто-нибудь заходил в гости к кому-нибудь, что и чаме пытались угостить, и пообщаться. От того и он берег соседей: даже Маргариту не видел никто, когда она приходила: либо уже очень поздно, либо до того времени, пока все еще едут со своих работ-забот. Но еще более странным было то, что вдруг в компанию входил и навсегда человек со стороны. Так он познакомился в командировке с инженером - неофизиком и привел его туда, где отмечались праздники. И Валентин пришелся ко двору. Уже через год они пару раз гуляли у него - как у своего. Но расстались с Люсей, как только она попыталась ввести в их круг своего сожителя. Нельзя, что ли? У всех же были друзья-подруги. Но что было для тебя - остальным знать не обязательно. Даже они с Робертмо в пору большого гона не водили друг к другу своих пассий. В каком мире мы живем? Какой гармонии хотим? Можно ведь попасть в ситуацию, когда все компании - не твои. Значит, одиночество? Может, так и появляются эти люди, которые не знают, куда деваться от одиночества. Ну разве что в петлю. Суицид - итог одиночества? (Ну, кроме случаев, когда мозги поехали по фазе). Тогда - все наши усилия по борьбе за светлое будущее - мираж? На студии единство существовало за счет фальшивой доброжелательности, псевдоэдитности. А на самом деле - всех объединяло корыто. Наше. И только наше! И возле корыта были свои правила: одни ели в середине и почти досыта (досыта с деньгами никогда не бывает), а другие - с краюшку и понемножку. Но - ничего, тоже упитанные и в джинсах. Может, машины не у всех. Но - в джинсах. Куртку он догадался повесить в шкаф и закрыть его на ключ. У Игоря, друга детства, костюм отца висел до пятьдесят пятого - до момента, пока им не стукнуло по двадцать лет. Игорь с гордостью носил костюм отца года три, пока не начала улучшаться жизнь и они не смогли покупать костюмы - пусть и недорогие, но новые. Но у Игоря отец погиб на фронте. У Сергея отец не воевал вообще. А он сам как? И достанется ли куртка сыну? Через одиннадцать лет... Может, тогда с куртками станет проще? Вляд ли. Лучше наши сделают еще миллион бомб, чем сошьют миллион курток. Он видел на сборах, как офицеры чувствуют себя хозяевами жизни - какой-нибудь майор имел столько же, сколько и профессор. А полковник - и говорить нечего. У-у-у - снова тяжело загудела турбина "ТУ-шестнадцатого". А на сборах он увидел машины, которые летали вне видимости с земли и на двух звуках. И летали - почти до штатов и назад. С дозаправкой. Будь у него дозаправка - он полетел бы рядом с редакцией, потом туда... Туда - туда? Вот так наезд! Вот так наплыв! Кино его меньше бередило - нет, это был не накаут. Просто щелкнули по носу. Хотя обидно было вдруг лишиться закрытых просмотров всех этих "Рокки", фильмов с эротикой и без, картин Феллини и Бергмана. Все. Финита ля комедия. Но за три года в кино ровно по полтора в комитете и на студии - это не девять лет в газете. Почти первая работа, если не считать службы в авиации, где он не просто вставал по сигналу, маршировал, слушал лекции на политзанятиях и та далее, - у них, бортмеханников, была настоящая работа, пусть и на земле. Хотя приходилось и летать: надо было знать, как ведет себя машина в воздухе. Но вот и очередная жесткая посадка. Мягкой была только одна - когда он вовремя слинял в кино из газеты. Когда председателя забрали на работу в Москву, Сергей почувствовал, как вокруг него стали отсасывать воздух. Но голову не рубили - думали, что он обратится за помощью к председателю в Москву и тот окажет влияние через своих людей в ЦК. Но ему перестали заказывать тексты для документалок. Хорошо, что пока капало - из прошлых работ. Еще хватит до конца года. Если он усидит, конечно. Муаллимов его поздравил радостно: "Поздравляю! Ваш шеф пошел на повышение. Поехал послом в Африку". Все хорошо было в словах Мауллимова, кроме этого: ваш шеф. Вроде все верно - Сергей у него же работал в Госкино. Но он - шеф для всех. И для киностудии тоже. Муаллимов даже не скрывал, что шеф - его, Сергея, а к ним, киностудийным, вроде никакого отношения не имеет. И в этом Муаллимов тоже был прав, как, если копнуть поглубже, во всем, что он делал. Сергей знал расхожую поговорку, точнее, анекдот, что вот, мол, советским людям платят видимость зарплаты, а они, соответственно, изображают видимость работы. Комитет по кинематографии был, конечно, типичный конторой рога и копыта - для должностей и укрепления бюрократической машины, и со временем, когда его закроют - не только в этом Всесоюзном тупике, но и в других республиках, землетрясения не произойдет даже в горных республиках, тем более где-нибудь в Прибалтике. Но Сергей для себя определял все эти бесконечные структуры не только как спокойные хлебные места, но и как сосуд с питательным бульоном, в котором ловкий и умелый, обуреваемый мыслями о сияющих высотах власти, вдруг разовьется в нужную особь, да к тому же по раскладу в номенклатуре нужен будет для равновесия человек из его роду-племени, хотя еще лучше, если твой клан - у власти. Или подпирает эту самую власть и с ним надо считаться. Он сам не знает почему, но одна тайна бичом хлестнула ему по сознанию, лишний раз заставила задуматься о его и его знакомых поверхностном существовании. Сергея не то что удивляла, а скорее - радовала спокойная величественность Анвара. И, видимо, из-за этого умения держаться все киностудийцы не европейцы общались с ним уважительно. Его удивило, как на хуудсовете, директор студии, бухарский еврей, записанный таджиком (к этому времени Сергей знал, что сразу после войны был подписан полусекретный указ, отменявший национальность бухарские евреи и повелевавший отныне бухарских евреев именовать таджиками. Понятие такой нации исчезло из советских справочников), на худсовете обращался к Анвару не только как к равному, но и с удивительной корректностью к его точке зрения. Хотя, надо сказать, Халилов не был хамом вековая еврейская осторожность заставляла быть вежливым. Сергей спросил у Рустика - в чем причина такого уважительного отношения директора к Анвару, спросил в тот день, когда они сидели втроем и Анвар вышел на несколько минут. "Ты что, не знаешь, старик? Да Анвар относится к роду турахонов. Управителей. Нет, ты действительно не знал? - Рустик был рад просветить большое начальство. - До революции, старик, в Бухарском ханстве было несколько сословий: священники, земледельцы, ремесленники и управители-турахоны. Анвар - из этого сословия. Все все знают, старик. С ним фамильядничать не будет сам первый секретарь ЦК. Вот так старик!". Сергею было все равно, к какому роду принадлежит Анвар. Он просто понял теперь, что и его осанка, и манера говорить - все воспитывается в семье, в среде, о которой он ничего не знает и не узнает. Чужой народ. Но это открытие, как и другие, непонятным образом понижало Сергея, показывало, что живет он по привычным схемам, придуманной кем-то для него (а, может, придумщики для простоты и сами жили по этой схеме?), но некоторые вещи в эту схему не вписывались, проявлялись или прорывались вдруг самым ненужным образом. ОКАЗЫАЕТСЯ, ТА ЛЮБОВЬ, КОТОРУЮ ОН ЗНАЛ, НЕ НУЖНА ЗЕММЕ. ТА ПОЭЗИЯ, КОТОРОЙ ОН СЛУЖИЛ - НЕ ТА ПОЭЗИЯ, НА ЧТО ЕМУ ПРЯМО УКАЗАЛ ЛИПКИНД. И КИНОБОГЕМА ЭТО НЕ КИНОБОГЕМА, А система обороны от чужаков при дележе пирога, который для них выделила система в виде части бюджета на развитие национального кинематографа. И его сразу же выбросят из этой псевдобогемы, так как к ней принадлежат не по рождению (как анвар - к турпджонам - его-то точно никто и никогда не выбросит и из кино выбрасальщиков сомнут и растопчут), а закрепиться в ней он не может и из-за пятой графы и диплома: ВГИК хотя и не эпоксидная смола, но все же склеивает своих в стаю. Хотя он знал и таких, кого стая выбрасывала исторгала из себя тех, кто не умел приспособиться ко всем ее повадкам.