Лорд Малквист и мистер Мун - Том Стоппард

— Надо держать в чистоте, понимаете?

— Вы очень добры, мистер Убоище. Довольно-таки непоследовательно с вашей стороны. — Он глупо хихикнул. — Могу я вам что-нибудь предложить? Вы завтракали?

— Что это?

— Простите?

— Вот это. Что это?

— А. Вообще-то это бомба.

Убоище взял ее в руки и приложил к уху.

— Тикает, — сказал он.

— Да.

Убоище осторожно положил бомбу и посмотрел на нее.

— Ваша?

— Да.

— Бомба. Настоящая?

— Да, конечно.

Убоище медленно кивнул.

— Тикает, — сказал он.

Он подошел к Муну и остановился перед ним.

— Вы хотите сказать, — спросил он, — что она рванет?

— Не прямо сейчас, но рванет. Часовой механизм поставлен на максимум, но, с другой стороны, я, если захочу, могу нажать кнопочку — тогда она рванет через десять секунд. Дядя моей жены, дядя Джексон, кое-что знал о бомбах, знал, что часто возникает необходимость бросить ее без предупреждения.

— Бросить?

— Это как подложить, только наоборот.

— Куда?

— Под кровать, например.

— Кому?

— Не знаю, — сказал Мун. — У меня есть список.

Убоище осторожно посмотрел на него:

— У вас на кого-то зуб?

— Нет, — сказал Мун. — Не совсем.

— Тогда зачем вам бомба?

— Потому что, мой дорогой Дж. Б., нам нужен взрыв. Дело не просто в каре, дело в том, чтобы заставить людей осознать, — бам! — чтобы они все пересмотрели, поняли, что где-то жизнь пошла наперекосяк, что все пропорции искажены, — надеюсь, я понятно выражаюсь?

Убоище задумчиво оттянул нижнюю губу.

— Д. Дж., — сказал он. — Долговязый Джон Убоище.

Мун поклонился и хихикнул.

— Вы, что ли, писатель? — Убоище обвел рукой пишущую машинку и разбросанную по столу бумагу.

— А, это просто мой дневник. Вообще-то я историк.

— Правда?

— Да, черт подери, правда! — рявкнул Мун.

— Будьте добры произносить мое имя правильно, — мирно сказал Убоище. — Когда Джейн вернется?

— Не знаю.

— Ее давно нет?

— Всю ночь.

Лицо Убоища перекосилось.

— Джаспер, — процедил он (Мун отметил слово, которое можно процедить). — Я убью этого ублюдка. — Он шарахнул кулаком по столу. — Куда они отправились?

— Это не Джаспер, — сказал Мун, но Д. Дж., видимо, его не расслышал. Он стоял сгорбившись и всем своим видом выражая глубокую скорбь. Он взял себя в руки.

— Мне плевать, — сказал Убоище. — Мне просто плевать. — Он отвернулся.

Мун озабоченно тронул его руку:

— Не уходите.

— Прощайте, — сказал Убоище.

— Куда вы?

— К толпе — надо смешаться с толпой.

— Что вы хотите сказать? — спросил Мун, хотя это показалось ему разумным. — Послушайте, выпейте чаю, позавтракайте. Отведайте свинины с бобами.

— Я больше в жизни видеть не хочу банку свинины с бобами. Клянусь, эта лошадь была заводная. Просто шла и шла, когда я соскользнул с ее задницы, — сказал Убоище.

— Это вы принесли бобы? — спросил Мун.

— Подарок, — ответил Убоище. — Знак любви, принятый на Западе. Скажите ей, пусть съест их. Скажите, я всегда буду ее любить.

Он опять захлюпал носом и вышел из кухни через прихожую и переднюю дверь. Мун наблюдал за ним с огромным состраданием. На улице бледнело утро. Времени оставалось совсем мало.

Он завернул в гостиную и достал из стола свою личную папку. Просмотрел ее, пока не нашел список, который извлек, а все остальное положил на место. Внимательно прочитал список, испытывая все нарастающее сомнение. Дойдя до конца, опять принялся читать с начала, но бросил это дело. Швырнул список в мусорную корзину. Он не знал, что делать. Имена, которые он в то или иное время отобрал с бесстрастностью ученого, теперь обрели плоть и невинность, утратили смысл. Его убеждения не претерпели изменений, но он утратил точку, в которой они сходились.

«Не паникуй».

Мун решил побриться и тем временем все обдумать. Закончив бритье, он понял, что его мысли блуждали где-то не там. «Все нормально».

Он приберет гостиную. Физический труд позволит мозгу спокойно поработать. Он спустился вниз — нога опять заболела, — сдвинул всю мебель на прежнее место и собрал обломки, порезав левую руку осколком бутылки. Он зализал порез и зажал его большим пальцем другой руки, которая заживала довольно-таки неплохо. Смел стекло и осколки овчарки в угол и осмотрелся: вид комнаты вполне его удовлетворил. Ковра нет, но пол в хорошем состоянии. По крайней мере, крови не видно, она вся впиталась в ковер. Он вспомнил, что забыл обдумать свою проблему. «Не волнуйся».

Мун прохромал на кухню, промыл новый порез (зная теперь об опасности столбняка) и просмотрел свой дневник. «Почти ни одной цитаты, ему это не понравится». Тут ему в голову пришла мысль, он вышел и вернулся с письмом лорда Малквиста.

Пятая страница дневника удачно заканчивалась одновременно с абзацем, что позволило ему вставить страницу, ничего не перепечатывая. Он заправил в машинку чистый лист бумаги.

«Когда мы ехали по Уайтхоллу, — печатал он, — лорд Малквист заметил:

— Я чувствую, что необычайная скорбь, выжимаемая из чувствительных людей и навязываемая им, является последним пережитком эпохи, понятия которой о величии более никуда не годятся.

— Неужели? — ответил я. — Весьма интересно.

— Видите ли, мистер Мун, — продолжал он, — он жил в эпоху, которая считала историю драмой, разыгрываемой великими людьми. Он заслуженно прослыл человеком действия, вождем, который вознес личное участие до уровня священного долга, вдохновляя своих людей засучивать рукава и принимать деятельное участие в делах мира.

— Действительно, — признал я. — И вы полагаете, что подобное поведение более никого не вдохновляет или не соответствует событиям?

— На мой взгляд, — сказал лорд Малквист, — такая философия сейчас сомнительна, а ее последствия больше нельзя приписывать судьбе индивидуума.

Я очень заинтересовался и попросил его продолжать. Ехать в таких роскошных условиях и с таким собеседником было, конечно же, великолепным опытом.

— Да, — продолжал он, — эти похороны вполне могут означать, что фигуру героя сменит Стилист, зритель как герой, человек бездействия, который не осмеливается засучить рукава из страха перепачкать манжеты.

Я от души рассмеялся над этим.

— Стиль, мистер Мун, — объяснял лорд Малквист, — есть эстетика, врожденная и ни с чем не связанная, а в наши ненадежные времена это добродетель. — Он сказал, что понятие сражения обесчещено, а посему сейчас самое время отступиться и подать пример», — завершил Мун, поскольку добрался до конца страницы.

Он с удовлетворением перечитал это. Собрал страницы, сложил их и поместил во внутренний карман, немного запачкав кровью из свежего пореза. Бомба тикала с безжалостной уверенностью.

«Пожалуйста, поторопись, уже пора».

Мун надел туфлю, а затем и пальто, которое оставил наверху. Спустился вниз, упрятав бомбу в карман. На коврике лежало только что пришедшее письмо. Мун нетерпеливо схватил его и увидел, что оно адресовано ему. Вскрыв его, он обнаружил чек на пятьсот гиней для «Босуэлл инкорпорейтед» за подписью «Малквист». На мгновение он подумал, что это новый, но затем увидел, что на нем стоит штемпель «Вернуть отправителю». Его прислали обратно из банка.

Он сунул чек в конверт, положил его в карман, вышел из дому и быстро двинулся мимо конюшен. Было очень холодно.

II

Мун шел на юг, в сторону Пиккадилли, выставив правое плечо против ветра, прорывающегося между зданий. Он чувствовал тревогу и потрудился ее изучить: все начиналось с того, что он передвигался настойчиво, не имея при этом направления, в котором эту настойчивость приложить. Он шел на юг, потому что в недрах бесцельного побуждения двигаться вообще таилась договоренность о встрече с лордом Малквистом в его доме на Куин-Эннз-Гейт, но это давало лишь вектор, движение по которому означало наименьшую трату времени; настойчивость не ограничивалась временем, она не исчезнет, пока он не разберется с бомбой — или пока она не разберется с ним.

Посему он обнаружил себя в занятном положении: он пытался обрести чувствительность к тем неврозам, для защиты от которых натаскал свои инстинкты, и то ли из-за этих сознательных усилий, то ли из-за холодного ветра, завладевшего его органами чувств, все старые страхи, на которые он сейчас полагался, бросили его на волю волн. Получилось не так уж и страшно.

Он перешел Керзон-стрит и поспешил дальше, пытаясь довести себя до ужаса перед множащимся транспортом и зданиями, которые вот-вот снесут за их гордыню. Но Пиккадилли оказалась безобидной. Не совсем пустая, но громкость умеренная: несколько машин да редкие прохожие. Здания казались пустыми и освещенными, внушительными, но пропорциональными. Было еще рано, но он знал, что машины и автобусы уже должны протискиваться мимо друг друга от стены к стене (куда подевались все автобусы?), а продавщицы, клерки и секретарши — подкалывать друг друга, выстроившись вдоль тротуара в фаланги, вливающиеся в закрытые пока что двери («Сегодня воскресенье, нет, не воскресенье»). И нигде никакого движения, никакого обычного импульса, даже никаких признаков подготовки. И никакого шума. Он привык противиться отголоскам мира — грохоту металлургических фабрик, воплям из горящих сиротских приютов, маршам голодающих, скрежету камней, выворачиваемых из земли и воздвигаемых в здания, реву божественного огненного столпа, бьющего из нефтяной скважины… Мун одиноко стоял на углу. Это заговор.