Вышли в жизнь романтики - Михаил Златогоров

Уже несколько месяцев Юля работала в типографии. Ее учили наборному делу на линотипе.

— Решайся, Юль. Сопки увидим, оленей… помнишь у Джека Лондона Смок Беллью? «У меня всего только одна смена белья, и мне хочется отведать медвежатины». Ты будешь моей Лабискви!

Она заколебалась.

В типографии было интересно. Мягко стрекотали, позванивая, умные машины. И все же…

Снова испытала Юля волнение, какое пережила в январе пятьдесят четвертого года, когда в жизнь ворвалось новое, емкое слово «целина», когда по радио часто передавали задорную песенку:

Едем мы, друзья,В дальние края…

Ехали сверстники, ехали туда, где очень нужны, где их очень ждали. Ничего им не было страшно.

Сейчас повторялось то же: Юля открывала газету и читала — едут. Включала радио — едут. Да она сама в типографии набирала письма сверстников в газету. Они откликались на призыв к молодежи. Готовы ехать на Север, на Восток — прокладывать железные дороги, возводить заводы, строить новые города! Что же, ей только и остается, что читать про других?

Прямо из типографии она рванулась в райком. Подала заявление. Через два дня ей вручили путевку.

…Смятенная и подавленная, вышла Юля на вокзальный подъезд. Глаза ее были печальны. Пряди рыжеватых курчавых волос растрепались.

Где-то позади раздались звуки духового оркестра. На платформе начинался митинг.

Через десять дней, когда вернулся из командировки отец, Юля собралась в дорогу.

Мать была еще слаба. Юля простилась с ней дома. На вокзал проводили ее отец и Славик.

— Может, мама свалилась… из-за тебя? — негромко сказал отец, когда они присели на скамье в зале ожидания. — Справку не забыла?

— Тут она! — Юля похлопала по нагрудному карману лыжной куртки. — Не знаю… Но в чем моя вина? Переубедить маму я не могла.

— Да-а-а… — протянул отец, поправляя очки.

— Софья Александровна, мать Игоря, сказала: «Это благородный почин. Человеческой совести нужны хорошие, благородные поступки».

— Нужны, нужны! — Отец застегнул пуговицу на кармашке Юлиной куртки. — Игорь уехал?

— С первым составом. На вагонах: «Вперед, на Север!», «Принимай, Север, посланцев комсомола!» На вокзале оркестр…

— А ты вот без музыки. Обидно?

— Только бы добраться.

— Если хочешь, я позвоню в Мурманск, у меня там знакомый, он тебя встретит, посодействует.

— Не надо.

— Не надо так не надо.

Гулкий вокзальный радиоголос объявил посадку. Юля вскочила, схватилась за ручку чемодана.

— Поставь, — сказал отец. — Успеем.

Они переждали, пока у дверей на перрон рассосалась пробка, потом вышли на платформу, разыскали вагон. Отец деловито осмотрел купе, взгромоздил чемодан на верхнюю полку, перебросился двумя-тремя словами с попутчиками.

— Напишешь, как приедешь?

— Обязательно, папочка.

— Мм… Может, все-таки позвонить?

— Папа, я ведь не маленькая.

— Ну хорошо, хорошо. Давай посидим на прощанье… Да, пора. Есть такая современная поговорка: «Уходя, уходите». Так мы пойдем, пожалуй.

Все втроем вышли из вагона на платформу. Славик уставился на электрические часы под куполом вокзала, где на большом диске циферблата то зажигались, то гасли светящиеся стрелки.

— Юль, пришли медвежонка в клетке… Не забудешь?

Что она могла ему ответить?.. Поцеловала братика, потом прижалась к плечу отца. Ступеньки вагона поплыли, она вскочила на нижнюю, крепко держась за поручень. Отец торопливо протирал стекла очков. Не успел, сунул очки в карман, неуклюже помахал платком. И вот уже не видно ни его, ни Славика.

Это была первая в жизни Юлии Костровой самостоятельная поездка.

Мурманск не так уж далек от Ленинграда. Куда дальше от него уральский рабочий городок Миасс или Таганрог, где Юля проводила летние каникулы. Но в тех путешествиях ее никогда не оставляли без бдительного ока старших.

На Урал она попала совсем маленькой.

От уральских дней запомнилось странное слово «вакуированные», темные мощные стволы заводских труб на бледно-синем морозном небе. Запомнилось, как ходили на почту, мама протягивала в окошечко паспорт и тихо спрашивала всегда одно и то же: «Костровой есть?» И как тут же, на почте, торопливо разрывала конверт и доставала листочки, исписанные мелким папиным почерком. Он писал из какой-то «полевой почты» (дальше шел трудный четырехзначный номер).

Осенью сорок пятого Юля смогла уже сама написать отцу — он все еще служил в армии, — что пошла в первый класс. И хотя мама смеялась: «Ну и написала… как курица лапой!» — Юля была довольна: вот удивится, обрадуется папка!

А в Таганроге она всегда гостила в доме дяди Кеши, старшего брата матери, работал он мастером на заводе «Красный котельщик». Вся семья дяди очень любила ее. И город ей нравился, чем-то напоминал Ленинград — такие же широкие, прямые улицы, залив с белыми крыльями яхт на горизонте. Даже Петр здесь тоже был, и тоже бронзовый, но не на коне, а на скалистом выступе берега, с рукой, властно сжимающей рукоять шпаги.

Шумной, веселой компанией спускались на пляж, прыгая по нагретым солнцем гранитным ступеням лестницы.

Таганрог стал особенно дорог, когда Юля открыла его для себя, как город Чехова.

Она разыскала бывшую Полицейскую улицу.

Было воскресенье.

На скамеечках у невысоких домов женщины мирно беседовали, грызли семечки.

Пахло теплой пылью.

В глубине одного из дворов крохотный домик — белые стены, зеленые ставни — почти врос в землю. В полутемных комнатах висели в простенках старомодные фотографии. Было удивительно думать, что в одной из этих комнатенок жил Чехов.

Нашла и школу, бывшую гимназию. Исшарканные ступени, длинный мрачноватый сводчатый коридор. «Класс Чехова». Самая обыкновенная ученическая парта… Неужели сидел за ней тот, кто написал «Степь» и «Трех сестер»?

Дядя Кеша привел Юлю на завод.

И тут она еще раз встретилась с Чеховым.

Перед цехом стоит памятник — бюст из чугуна. Удивительно тонко передано лицо Чехова. Глаза за стеклышками пенсне. Бородка. Антон Павлович как бы внимательно рассматривал людей, проходивших перед ним, снующие автокары с деталями, цветы на клумбе заводского скверика.

У Юли были свои мысли о Чехове. Он мягкий, но сильный. Сильна в нем ненависть к грязи и скуке, ко всему, что унижает человека, ко всякой фальши и обману. Чехов за всю свою жизнь не сказал ни одного неискреннего слова, ни разу не покривил душой… Так и надо жить!

Вернувшись в Ленинград, Юля на занятиях литературного кружка рассказала о чеховском Таганроге. Игорь в конце вечера подошел к ней, улыбнулся: «Пока ты говорила, я уже и стих придумал. Знаешь, как назову? «Здравствуй, Чехов!» Сильно, а?»

Игорь, Игорь… Наверно, он сейчас нервничает, беспокоится — куда это запропастилась Юля?

Глава вторая

ДВЕСТИ ТРЕТИЙ КИЛОМЕТР

Из крайнего купе доносились два голоса — мягкий женский, с жалобными интонациями, и напористый, громкий мужской, он часто прерывался веселым хохотком. Краешком глаза Юля заметила: разговаривают молодой моряк в форменке с полосатым воротником и женщина лет тридцати пяти, миловидная, с косами, уложенными венком.

Вышла в коридор. В окне пробегали столбы, растрепанные сосны, серые штабеля деревянных щитов для снегозадержания. Юля смотрела и слушала: женщина и моряк спорили.

— …Но как я могу с этим мириться? Мальчик хорошо учится, а его избивают. Я член родительского комитета. Понимаете, мы живем около станции. Привезли арбузы. Открытые вагоны. Школьники через тайную калиточку ходили — мимо контролеров, — палками доставали арбузы. Мой мальчик очень честный. Он мне сказал… Так его за это окунули в бочку.

Моряк хохотнул.

— Неужели вам смешно? Вот я неделю не была дома, возвращаюсь, а внутри все дрожит: жив ли хоть мой мальчик?

— Сам должен был задержать воришек.

— Что вы предлагаете: чтобы он заменил милицию?

— Только не должен расти трусом и одиночкой. Плохой получится человек…

— Хороший получится! — сердито перебила женщина. — Я его лучше знаю. Почему плохой? Учится на пятерки, ведет общественную работу, член совета дружины, вечером… вечером он дома, со мной. Вы не знаете, что у нас делается на улице!

— А подрался он хоть раз с хулиганами? Или бегает к мамочке за помощью?

— Да что вы говорите такое! — вконец возмутилась женщина.

— Вы, мамаши, привыкли только опекать. А вот не надо… Давайте хоть девушку спросим, — неожиданно повернулся он к Юле. — Идите к нам, девушка! Что это вы у окна скучаете?

«Заметил, что прислушиваюсь», — смутилась Юля. Но теперь отступать было некуда. Она вошла в купе и присела на краешек полки: