Соло под аккомпанемент белой флейты - Нэлли Журавлёва

Зорин не смог бы и предположить, какой переполох он вызвал среди молодых меломанов. Во-первых, тем, что он – «импресарио»: это слово в их представлении связывалось с лучшим театром мира – «Ля Скала». Во-вторых, он такой старый, – пора уже белые тапочки надевать, а такими влюблёнными глазами тащился на Наташку! Можно подумать, что всю жизнь евнухом прожил, а сейчас вдруг очнулся, увидев прикольную девчонку. Это послужило причиной смешливости среди девчонок. Петров уверенно заявил:

– Про импресария он, точно, гонит, а то зачем бы ему в электричках раскатывать? Импресарии на Мерсах гоняют!

На что Надежда отпарировала:

– Опять ты, Петров, за своё! Одна дурь у тебя в голове. Он, может, таким образом выискивает таланты! Или ещё что-нибудь…

– Вот именно: ещё что-нибудь! Зачем за плечи лапать?!

Наташа округлила глаза на Женю:

– Женичка! Что ты говоришь! Ну, что ты говоришь! «Лапать» … Ну, я не знаю… я тебя не узнаю.

– Да, да – лапать! Думаешь, я не видел, как он подмигнул тебе?

– Хрыч старый! – хохотнул Петров.

– Знаешь ты кто? Ревнивец! Глупо с твоей стороны! Он, может, просто, по-отечески. – Наташа недовольно надула губы.

– Ха! Знаем мы это по-отечески. Сначала за плечи, потом… – не унимался Петров.

– Петров, замолчи сейчас же! – Надежда сурово свела брови, а Женя двинул кулаком в сторону Петрова.

– Хватит уже! Будто нет темы интереснее! Противно даже, – взвинтилась Наташа.

Об отношениях Наташи Калистратовой с Женей Долгановым уже давно знали во всех выпускных. Они дружили с седьмого класса. Женя и не скрывал своей любви. Он посвящал Наташе стихи, он носил её портфель, провожал домой из школы. Нет, он не был Наташиной тенью, любовь его была скорее требовательной, собственнической, чем страдальческой или жертвенной. В восьмом классе, не драчливый по натуре, этакий провинциальный интеллигентик, круглый отличник, не ахти какой комплекции, он однажды подрался с верзилой из девятого, который посмел в присутствии Наташи произнести скабрезное выражение. Никто не смел желать дружбы с Наташей, он ревновал ко всем, даже к девочкам. Наташе нравилось его покровительство, его претензии на единоличное владение её расположением, у неё не возникало желания искать чьей-то любви, кроме Жениной. С ним она чувствовала себя принцессой. Но с некоторых пор что-то внутри неё начало роптать. Нельзя сказать, чтобы между ними стали возникать конфликты, но даже малые шероховатости, позволяли поднимать голову червячку сомнения в справедливости Жениных претензий. Когда он в очередной раз набычился из-за того, что Наташа на дне рождения у Надежды во время танца с одноклассником позволила обнять себя за талию, она не выдержала и сказала: «Женичка, ну что ты дуешься? Времена домостроевщины прошли еще при Петре Первом. Так недолго стать посмешищем. Я живой человек, не кукла деревянная, и танцую не вульгарнее всех».

Случай в электричке вызвал в душе Наташи глухое раздражение: Женина ревность послужила поводом для обсуждения – не тет-а тет – казалось бы, вполне пристойного жеста импресарио в отношении к ней. «Так недолго и славу шлюшки заработать, благодаря невинной и святой Женичкиной заботе», – подумала Наташа.

После этого случая она впервые решила прогулять школьные уроки, надумав съездить в областной город. Повод нашёлся: узнать условия приема в театральный институт. «Когда-то же все равно это надо сделать, зачем оттягивать? – подумала она. – Попутно и Зорину позвоню, интересно же, что такое он может мне предложить. Прав Петров: старик так тащился на меня глазами, будто никогда не видел красивых девчонок. Чего доброго, в „l*amour“ захочет поиграть со мной. Может, не звонить? Импресарио назвался, а сам, наверное, какой-нибудь шоумен», – в слове этом ей слышалось что-то клоунское и вертлявое. Она тут же одернула себя за скоропалительные и неуместные придирки: человек, может, от всей души, а я… Может, он правда во мне будущую звезду увидел. Всем же нравится, как я пою. Может, в театральном будет большой конкурс, а у него связи. Пожалуй, как приеду, сразу позвоню.

2

Оставив на кухонном столе записку, о том, что может задержаться в городе и переночует у тети, Наташа поехала утренней, семичасовой электричкой: она считалась рабочей, ее никогда не отменяли.

Уютно устроившись в углу возле окна на свободной скамейке, Наташа сняла сапожки, и приняв удобную позу, поджав под себя ноги, открыла карманный томик стихов.

В вагон зашел «крутой», выхоленный сноб, со сверкающим белизной воротничком, в черном, длинном, из дорогой ткани пальто, без головного убора.

Напротив Наташи было свободное место, сноб быстро узрев его, сел, предварительно приторно вежливо спросив: «Разрешите?», на что Наташа равнодушно пожала плечами. Но сноб равнодушия не понял; беззастенчиво уперся в Наташу взглядом. Потом ему, видимо, захотелось общения, и он ничего умнее не придумал, как спросить:

– Читаете?

Наташа уколола его взглядом: мол, неужели не видно.

– Интересно?

– Очень, – язвительным тоном ответила девушка.

Ее раздражало черное пальто, холеное, гладкое, «сытое» лицо. «Банкир, наверное, какой-нибудь, или бизнесмен, или бандит, – подумала она. Для нее все эти понятия были равнозначны. «А руки какие белые, и ногти, как отполированные, а может, под лаком…», – подумала девушка.

Сноб на какое-то время замолчал, потом снова заговорил, будто обращаясь вовсе не к ней:

– Мир тесен … («Кого-то убрать захотел, чтоб тебе просторнее было?» – мысленно отреагировала Наташа) Не знаешь, где можешь когда-нибудь столкнуться с человеком, которого когда-то проигнорировал. Однажды в Лондоне («Ого, в Лондоне?!») мне пришлось повстречаться с нашим, русским. («С каким это вашим? – Новым русским?») Я совсем не предполагал его когда-либо встретить, настолько наше знакомство здесь в России, было случайным и мимолётным, но! – он поднял указательный палец кверху – запомнившимся. Господин этот («Хм, господин!») оказался таким интересным и нужным человеком («Главное – нужным» – снова хмыкнула про себя Наташа), что мы уже не могли обойтись друг без друга. Мы и сейчас дружны («Интере-есно: вы знакомы и с таким понятием, как дружба? Может, ещё знаете, что такое любовь к ближнему?»).

– Что вы делали в Лондоне?

– У меня там были важные дела.

«Ясно, – подумала Наташа, – пристраивал наши денежки в лондонском банке». А вслух сказала:

– Что же, там по Лондонам разъезжаете, а здесь электричками не брезгаете?

– Не брезгаю, – улыбнулся сноб, – езжу навещать маму.

– У вас и мама есть?

– Есть, как у всех, – рассмеялся сноб.

– Что же вы свою маму не пристроите где-нибудь в своем Лондоне?

– Моя мама не хочет быть пристроенной ни в чьём-то Лондоне, ни в Москве, ни даже в нашем городе. У неё есть домик в деревне с русской печкой, банькой и огородом. Она хочет жить там и копаться на своих грядках. А дороги в деревню, кроме железной, нет.

– Возьмите, да постройте.

Сноб продолжал широко улыбаться, Наташа не выдержала:

– Что вы все улыбаетесь? Я такая смешная?

– Нет, что вы! Вы совсем не смешная… вы очень красивая. И занозистая. И, наверное, умная.

– Почему это – наверное? Может, я действительно умная.

– Не возражаю.

Он всё так же улыбаясь не сводил с Наташи глаз, отчего ей было и приятно, и вместе с тем неуютно: хотелось что-то поправить на себе, изменить позу, не допустить ненужного выражения на лице. Еще полгода назад она решила поступать в театральный: руководитель школьной самодеятельности прочил ей большое будущее. Но сейчас она вдруг почувствовала себя бездарной. «Что ни делается, все к лучшему, – подумала она, – у меня голос, причем редкий, и с ним моя дорога к славе будет короче. И придёт время, когда такие, как этот сноб будут преподносить мне роскошные букеты цветов и надеяться на мое благосклонное к ним отношение. И им, таким, будет стыдно вспоминать, как они когда-то воспринимали её не всерьёз».

– И куда же вы так рано направляетесь? – снова заговорил сноб.

– В консерваторию, – подняв подбородок, ответила Наташа.

– Очень мило. И что же вы там будете делать?

– Петь. А вам какая разница?

– Вы правы, никакой. Но у меня там есть большой друг, профессор Богатова.

Часто в пути завязывается разговор с человеком, с которым вряд ли придётся ещё столкнуться. Сноб говорил и говорил, о погоде-о природе, а Наташа будто язык проглотила. В голове её лихорадочно металась мысль: «Прав он: мир тесен. Хорошо, что он не знает меня, а то доложит своей Богатовой. А ничего хорошего не жди, если с самого начала в консерватории, в которой вдруг придётся учиться целых пять лет, обо мне кто-то будет думать плохо. Неизвестно еще что это за Богатова. Вдруг какая-нибудь желчная кикимора».