Сальто ангела - Марен Мод

Пьер вернулся другим человеком. Он познал колючую проволоку и унижения, он печален и зол, и он будет твоим мужем, отцом твоих детей. Ему необходим реванш в этой жизни. Реванш необходим всей семье. Надо забыть эту драму, надо любить, надо начинать сначала… Все и начинается сначала, но не так, как нужно было бы…

Жюльетта при смерти. Она беременна и думает, что скоро умрет. В этот необыкновенный день врача не могли найти, поскольку город был в полной эйфории б июня 1942 года. Свобода близка, американцы прибывают, и в то же время вокруг пустыня.

Однако Жюльетта не умрет в этой пустыне, словно новая вспышка жизни охватывает ее, и она рожает.

Пьер погружается в черную меланхолию. Он не хочет, не может понять, почему несчастья обрушиваются на него. Новорожденная девочка умирает сразу в этот долгий-долгий день.

Пьер плачет в одиночестве от страшной тоски. Какое проклятье висит над ним?

Жюльетта тяжело дышит, но постепенно успокаивается. Она только что почувствовала смерть совсем близко… Точно Луиза тянула ее за руку.

Семья утешает, обнадеживает, хоронит маленькое существо, и как всегда находится кто-нибудь, кто предсказывает:

— У тебя будут другие…

28 июня 1945 года Жюльетта снова при смерти. Теперь она это чувствует. Врач, склонившийся над ней, бессилен. Пьер слышал, как он произнес какие-то варварские слова: «Кризис эклампсии». Конвульсии, боли, судороги, но Жюльетта борется. Врач говорит:

— Надо попробовать кесарево и освободить ребенка.

Ребенка… Можно ли это назвать ребенком? Ему всего 26 недель, и мало надежды на то, что он выживет.

Тем не менее он освобожден от страданий матери, жертвой которых был и он сам. Он слаб, у него не хватает сил даже на первый крик, и он похож на крошечное неземное существо в своей железной колыбели, слишком большой для него. Жюльетта не умрет. Между двумя судорогами она слышит:

— Это мальчик… — И тут же погружается в благостное беспамятство.

Это мальчик… Он родился в клинике, война кончилась, все хорошо, мир постепенно становится лучше. Отец любуется сыном. Что его беспокоит? Спросит ли он врача? Осмелится ли? Нет. Ребенок просто недоношен, зачем задавать глупые вопросы? К тому же будет ли он еще жить? Окрестим его, настаивает семья. Дадим ему имена мужчин нашей фамилии… Жан, Паскаль, Анри… имена военных, нотариусов, священников… Надо торопиться; если он умрет, то умрет крещеным.

Видели они все? Дедушка, бабушка с материнской стороны, тети и дяди, друзья — заметили они? Спросили себя?

В таинственной глубине гостиной, защищенной плотными шторами, за толстыми стенами дома, что они говорили друг другу тихими голосами?

Может быть, ничего, может быть, они предпочли не обсуждать этот вопрос? Но какой вопрос? Жюльетта будет жить. Пьер, ее муж, заявил о рождении сына, и в актах гражданского состояния записали: Жан Паскаль Анри… Так что за вопрос?

Я — этот вопрос. Но они о том не знают, что бы они ни думали. Я должен выпутываться один. Прежде всего надо выжить, перейти из состояния плода в состояние младенца.

Можно ли меня показывать? Мама меня запеленала, бабушка стала качать, и все умолкли. Долго еще будут молчать по поводу меня. Прилично ли было для отца и матери, столько выстрадавших, для всей семьи, такой почтенной, прилично ли было, спрашиваю я вас, вернуться к чиновнику, ведающему регистрацией актов гражданского состояния, и заявить ему: «Извините, пожалуйста… Не могли бы вы помочь, мы не совсем уверены, что это сын…»

В 1945-м никто не ходил консультироваться с врачами по поводу пола ангелов. О специалистах тогда ничего не знали, не знали, и что такое эндокринология, гормоны и все те вещи, которые создают из пола целую проблему. Тогда все были невеждами и трусами. Наверное, в этом их вина… Наверное, они думали о воле Божьей, которая наказала отца и мать неизвестно за какой грех. А потом каждый сказал себе: «Все устроится». И за эту мысль все ухватились как за спасительную соломинку.

К тому же у ребенка есть член. Недоразвитый, возможно, но мужской. Бесспорно, мужской. Тут нельзя ошибиться.

Итак, Жан Паскаль Анри, ты будешь жить таким, какой ты есть. Смерть слишком свирепствовала до твоего появления на свет. Дьявол слишком преуспел. Ты — Моисей, спасенный из плохого многотомного романа, который предшествовал твоему рождению. Ты будешь жить и ты увидишь… даже если позже, намного позже, в отчаянии ты осмелишься написать своей семье: «Моя драма началась в 1938 году, в тот момент, когда умерла Луиза. Будьте вы прокляты…»

Однако посмотри, Жан Паскаль Анри, ты очень красив. Ты похож на маленького лиса изящной мордочкой, тонкими губами и зелеными глазами. У тебя золотистый взгляд, словно отблеск заходящего солнца, с дикими золотисто-желтыми бликами, странный взгляд. Откуда такой незнакомый взгляд в этой семье?

Непонятно. Я не тот, кого вы хотели, я выживу, но моя жизнь — это сплошная опасность, вечная борьба, которая превратится в войну, а вы мои враги, вы, кто хотел любить меня иного. Я — падший ангел, мечтающий о небесах в глубине ада. Но в один прекрасный день мне нужно будет совершить прыжок и родиться снова, вопреки вам всем и назло вам всем.

Пока что я сын, они так говорят. Они увековечили этот факт, запечатлев его в документах, в регистрационных книгах. Они подписались за меня. У меня есть пол, я выживу, я выйду из этой почтенной клиники почтенного города Руана, где была убита Жанна д'Арк. Сегодня убивают меня.

Сейчас я знаю ужасную историю. Я взрослый, мама показывала мне фотографию:

— Ты видишь, это твоя тетя, моя сестра Луиза. Я ее очень любила, и ты на нее похож…

Она прекрасна, эта Луиза, прекрасна, как те, кто умирает в двадцать лет, прекрасна, как моя мама, которая заняла ее место, воспитывает ее сына и, сажая меня иногда на колени, говорит:

— Кто бы сказал, что ты был такой маленький, такой хрупкий… Мы даже думали, что ты и не мальчик, а ангелочек, упавший с неба слишком рано.

Разве я ангел? У ангелов, конечно, глаза моей мамы, цвета светлой морской воды, глаза из другого мира, в которых мелькает грустная улыбка. У нее взгляд тех, кого коснулась смерть, она говорит: «Мой сын…» — и дает мне мишку. Это мишка бедняков. Он жесткий, он не из того мягкого плюша довоенных времен. Он смотрит на меня своими стеклянными глазами, и я слышу, как папа кричит: «Кто плачет в этом доме?» Что за войну, которой не видно конца, затеяли они оба?

Я люблю тишину. Эту игрушку никто не может у меня отнять. Они старались ее сломать, но у них не получилось. Мама уходит, ее отсутствие наполняет меня тоскою, она сообщает: «Я иду работать» или: «Я иду в банк». Папа объясняет: «Моя жена работает в Банке Франции» — и добавляет: «У моей жены железная рука в бархатной перчатке».

А другие? Что они говорят? Материнский клан пожимает плечами: «Жюльетта вышла замуж по расчету. Это благородная ответственность — выйти замуж за своего деверя с дебильным ребенком. Она много перенесла, у нее при родах умерла дочка, но Бог сжалился над ней и послал ей сына».

Все это становится похоже на проповедь, с ритуальными фразами, с какими-то недоговоренностями; на жертвенные песнопения. У меня есть медвежонок и белая деревянная утка. Есть еще кое-кто, это не игрушка, потому что он живой, но без мыслей и без радостей, он смотрит на меня и не замечает. Это мой сводный брат, его скоро отправят в «специализированный дом», и он заберет свой кошмар с собою. Мне выпала иная доля. Я должен жить вместо него, вместо моей маленькой умершей сестры, вместо моей юной тети, моей первой мамы.

На потолке я увидел мышей, в темноте ночи они бегают над моей головой. Мне страшно, они могут упасть на меня и загрызть… Я живу, как в ссылке, я больше не сплю в маминой комнате, рядом с ее постелью. Другой занял мое место, новый маленький брат. Мне сказали, что я уже большой и должен спать один, в этой крошечной комнате, без солнца. Один и в темноте.

— Мама?

Мне нравится, когда ее нежное лицо склоняется надо мной, мой детский страх проходит. Нет никаких мышей, это просто ночные тени. «Спи, Жан Паскаль Анри. Тебе шесть лет. На улице — сад, деревья, птицы, город, река, море и целый мир, который ждет тебя. Спи, мальчик».

— Мальчики делают пи-пи стоя!

Но я не маленький мальчик. Эта дама в магазине зонтиков сказала тогда моей маме: «Он такой прелестный, что похож на девочку». Я насладился этими словами, словно запрещенным и тонким удовольствием. Я считал себя красавицей, а красный зонтик в витрине казался мне дивным солнцем. Я желал его как сокровище, сокровище из красной крови. Дочь соседки красит ногти таким же красным лаком. Мама покрасила ногти на ее крошечных руках, протянутых к ней, точно лепестки звезд. Она округляет губы сердечком и дует на лак. Едкий запах распространяется вокруг, я тоже протягиваю руки, но мама смеется: