Сальто ангела - Марен Мод

И гудки кораблей. Они для меня — настоящая каждодневная радость, они наполняют мою душу надеждой. Я часто брожу по набережной, мечтаю стать моряком, капитаном дальнего плавания, мечтаю бороздить моря — это будут путешествия в страну одиночества и свободы.

Я воображаю мир, в котором не существует разницы между девочками и мальчиками, в котором нет родителей, там у меня не было бы прошлого, не было бы страха, не было бы упреков. Здесь, на набережной, я играю в мелкого дельца, чтобы иметь возможность подняться на корабль, ступить на палубу, вдохнуть особый запах корабельных снастей, мазута и заглянуть в глубину трюма. В нашем доме на каждом этаже живут моряки, они используют ребят, чтобы вынести незаметно магнитофон или радиоприемник, это сделка простая. Какой-нибудь моряк зовет меня:

— Парень, видишь там корабль? Поднимись туда и тащи мне вон тот ящик.

Эти жулики нам ничего не платят. Но это неважно, поскольку ребята готовы драться за право подняться на корабль и побыть немножко настоящим морским волком. Мне очень хотелось бы стать моряком, но это занятие не для девочек. А я все больше и больше чувствую себя девочкой. И все больше отдаляюсь от ребят из колледжа.

Накануне нового учебного года мама потащила меня по магазинам. Услужливый продавец протягивает мне голубые брюки и блейзер. У парикмахера я борюсь изо всех сил за то, чтобы мне оставили волосы подлинней. Я становлюсь кокетливым и очень забочусь о своей внешности, пусть мужской на первый взгляд.

Но каждую субботу во второй половине дня в опустевшей квартире я как обычно упиваюсь своим перевоплощением. Это мое женское дыхание, кусочек моей нормальной жизни. Однако заниматься этим мне становится все трудней: в нашей новой квартире все на виду, не так, как в доме моего детства. Вечный страх, что меня застанут врасплох. Навязчивая идея отца превращается в кошмар: «Из тебя мы сделаем инженера, техника — будущее за этим, сынок!»

Он все еще в отпуске, и я не знаю почему. Сгорбленный, с землистым лицом, он блуждает по квартире, бесконечно жалуясь на воображаемые недуги, переделывая мир, негодуя на де Голля, на положение в Алжире. Каждый раз он хочет начать историю с нуля, ожидая при этом новой войны. Кажется, что ему нужен всеобщий хаос, всеобщее самоубийство, чтобы в них потопить свое отчаяние. Меланхолия, говорит врач, за которым я иду вновь, и вновь по поводу очередного отцовского недомогания. Теперь это называется отеком Квинке. Где-то он вычитал про подобную болезнь, временами он жалуется на головокружение и боли в шее. Ему кажется, что шея у него распухает и он задыхается. Мама ограничивается тем, что называет его бездельником, не способным зарабатывать деньги, и удаляется в обнадеживающий мир Банка Франции. Там все на своем месте, там царит серьезная атмосфера компетентности. Я воображаю себе, как она пересчитывает золотые слитки и монеты, пачки бумажных денег со всей страны.

— Привет!

Он натолкнулся на меня в первый же день. Вот он снова передо мной, еще более высокий, мужественный мускулистый месье со взглядом соблазнителя из фото-романов. Это Марк, мой мучитель. Насильник оказывается со мной и в четвертом классе, где атмосфера вообще повергает меня в панику. Тридцать крепких парней, к тому же сильных в математике, да еще он.

Я отвечаю «привет», глядя в сторону, и судорожно сжимаю кожаную ручку своего нового портфеля, но Марк уже прошел. Его фамилия стоит впереди моей, потому что она начинается на «Б». По тону, каким он ответил: «Здесь!» во время первой переклички, по твердому голосу и беззаботному виду я догадываюсь, что он решил выбиться в лидеры. Он рассказывает о своем отце-полицейском, чтобы поразить новеньких. Он рассуждает о науке, я же ненавижу колледж и, наверное, буду плохо учиться в этом году.

Я очень вырос за год, но моя талия остается слишком тонкой, а ноги — слишком худыми. Я не умею садиться как они, я не хочу быть инженером, мне наплевать, что Франции нужны мужчины, как говорит папа, умелые техники, как говорит наш преподаватель, «строители индустриального будущего», как заявляет с пафосом наш воспитатель. Мне наплевать на все это, кроме себя самого и своей внешности.

Дома Беатрис тянет меня за уши:

— Когда ты прекратишь вертеться перед зеркалом, маленький Нарцисс?!

Название цветка — имя эфеба, рожденного от нимфы и речного бога. Его сердце было таким же гордым, как и черты его прекрасного лица. Он отказался от любви тысячи юных девушек, чтобы предаться любви только к самому себе. В отчаянии он умолял богов послать ему смерть, но его смерть значила бы конец его любви, и из жалости боги превратили его в цветок. Теперь он растет возле водоемов, склоняясь над зеркальной поверхностью воды, чтобы любоваться своим отражением.

Я выучил наизусть эту статью из толкового словаря. Идеальная любовь, любовь к себе самому — единственное, что мне подходит, поскольку я двойствен.

Беатрис может насмехаться сколько угодно, но зеркало в ванной комнате меня утешает. Мне нравятся мои глаза, мерцающие, словно какой-то драгоценный камень… Я чувствую себя более уверенно, глядя на свое отражение в зеркале, чем на эту жуткую гадость, которую мы должны резать на уроках естествознания. На больших белых столах каждый ученик разрезает тело мыши и отделяет крошечные кусочки, которые затем надо осторожно положить пинцетом на лист бумаги. Орган самца, орган самки. Меня начинает тошнить. Остальные смеются. Они могли бы убить кошку ради собственного удовольствия, они отрывают крылья у мух, просто так, чтобы чем-нибудь заняться. И это они — будущее Франции.

Тем не менее у меня есть два друга, Мишель и Патрик. Мишель живет на седьмом этаже и, возвращаясь из лицея Корней, ездит на том же лифте, что и я. Патрик с пятого этажа учится в частном заведении. Они отличаются от других мальчишек, они любят спокойные игры. Мы играем в бридж и много разговариваем.

— Если бы тебе надо было начать жизнь сначала, кем бы ты предпочел родиться — девочкой или мальчиком?

— Девочкой.

Это их не шокирует. Они не задают вопросов. Это первые мальчики, которые предложили мне свободную дружбу, без всяких требований. Мы образуем симпатичное трио, без комплексов, без недоговоренностей. Между нами сложились простые отношения, лишенные всякого конформизма и всякой сексуальности, часто неизбежной в четырнадцать лет. Они вырастут людьми уравновешенными и тонко чувствующими разнообразие мира.

Я все больше погружаюсь в страх. Едва переступив порог дома, я начинаю ощущать себя загнанным зверем. Сегодняшнее воскресенье — день мрачного спектакля. Отец закрывается в ванной и спустя некоторое время выходит оттуда точно мученик, с окровавленным запястьем. Он только что вскрыл себе вены отверткой.

Зачем он это делает, словно провинциальный трагик, который восполняет недостаток таланта громким голосом и рыданиями?

Мать выскакивает из кухни в нарядном голубом платье. За нею стоит Морис. Я же в конце коридора наблюдаю эту картину как во сне.

— Папа!

Я обращаюсь к кому-то, кто не похож на моего отца. Он разглагольствует, размахивая отверткой:

— Я это сделал… потому что ни на что не гожусь. Я неудачник, мне нужно исчезнуть. В этом доме одни враги, у меня только мой маленький Франсуа, мой сын. Он единственная моя поддержка, я должен забрать его с собой, увести из этого прогнившего мира. Смотрите на меня! Вы смотрите на меня в последний раз, сейчас я умру…

Плачет ли он, собирается ли он и вправду умереть? Мама заталкивает Мориса в столовую. Его хрупкое сознание может не перенести подобной сцены. Он начинает волноваться. Мама же не очень напугана, но приказывает мне идти за врачом.

Кабинет врача закрыт, но доктор Ренуар живет в доме напротив, и я бегу туда, напуганный и униженный из-за необходимости беспокоить его лишний раз. Время обеда. Лифт и двор пусты. Все занимаются своими делами. Одни обедают, другие слушают радио. Из какого-то окна вырывается голос Пиаф, поющей, что на другой стороне улицы живет прекрасная девушка. Из другого окна слышится аккордеон. Я звоню в дверь врача, звоню снова и снова, хотя и понимаю, что его там нет. Мне нужно найти какое-то спасительное решение, ведь там, на девятом этаже, льется кровь… Он, может быть, на самом деле умирает. Зачем он это сделал? С некоторых пор он производит впечатление человека, сражающегося с целой невидимой армией. Я вынужден просить помощи у консьержа. Это еще более неудобно, потому что у него гости. Двенадцать человек смеются и шутят, сидя за столом. Семейное воскресенье, жаркое и торт с кремом, белая скатерть и звон бокалов. И посреди этого веселья появляюсь я, как запыхавшееся привидение, и говорю:

— Пожалуйста, можно позвонить? Доктора Ренуара нет, а папа…

Я не в силах продолжать.