Конец - Давид Монтеагудо

— Думаешь, мы и вправду так уж бы бедствовали? Мой отец был готов помогать нам, а я… я ведь подыскала себе тогда…

— Да, — говорит Уго, резко вставая, — да, тебя ожидало блестящее будущее за прилавком магазина и нищенское жалованье. И его, конечно, вполне хватило бы на жизнь!

Уго на секунду останавливается перед Ковой, а потом решительно идет к двери. Кова следует за ним.

— Но ведь и ты тоже начал тогда кое-что зарабатывать, снимался в рекламе…

— В рекламе? Реклама — полное дерьмо, дерьмовое дело во всех отношениях. Если ты там не на первых ролях, не стоит и связываться…

— Но другие тоже так начинали.

Кова идет следом за Уго до самой гостиной. Это просторная, очень светлая комната, где много воздуха, она соединена с большой кухней, которая сверкает прямо-таки вызывающей чистотой и оттого выглядит так, словно ею никогда не пользуются. Уго внезапно застывает посреди гостиной и оказывается перед Ковой, а та от неожиданности чуть не налетает на него.

— Хватит! Пожалуйста, замолчи! — Уго впервые повышает голос. — Я не желаю снова заводить все тот же спор. Ты ведь… ты ведь просто хочешь довести меня до белого каления, чтобы я не…

— Неправда! — перебивает его Кова.

— Во всяком случае, выглядит это именно так! Так! Ты просто из кожи вон лезешь, просто не знаешь, что еще придумать, чтобы вывести меня из терпения. Ты изо дня в день капаешь мне на мозги, напоминаешь, что я не сделал того, что должен был якобы сделать, и не сумел стать тем, чем мог бы стать!

Какое-то время оба молчат, стоя лицом к лицу. Глаза Ковы покраснели, в них блестят слезы, губы дрожат, она пытается снова заговорить, и наконец ей это удается, хотя голос прерывается от сдерживаемых рыданий.

— Я ведь просто хочу помочь тебе… Я хочу, чтобы тебе было хорошо. А тебе плохо, Уго… Ты вечно в дурном настроении, ты несчастлив…

— А кто счастлив? Ну скажи! Кто бывает счастлив в сорок пять лет, зная, что… каждое утро надо вставать и бежать на работу… чтобы вкалывать как проклятому… И никуда тут не денешься. Такова жизнь, милая моя, жизнь, а не новомодные курсы релаксации.

— Жизнь можно переменить.

— Правда? Вот мы с тобой возьмем да и переменим нашу жизнь! Давай! Вперед! Ты готова? Готова отказаться от всего этого? Хотя почему бы, собственно, и нет? Продадим дом, расплатимся с долгами — и даже еще что-то останется: сможем внести залог за крошечную съемную квартиру — уж подыщем какую-никакую. Мы ведь вполне продвинутая супружеская пара, вот и будем жить среди каморок, набитых иммигрантами, — да здравствует мультикультуральность! Кстати, может, ты сама будешь зарабатывать те три тысячи евро, которые у нас улетают каждый месяц?

— Ты любишь утрировать, — отвечает Кова. — Зачем все переворачивать с ног на голову? Разве речь идет о том, чтобы разом взять и переменить всю нашу жизнь? Я прекрасно понимаю: это невозможно.

— Ну слава богу! А то я уже было испугался!

— Да выслушай ты меня хоть раз до конца! Вечно стараешься отгородиться своими ядовитыми шуточками! А я имела в виду совсем другое: ты мог бы, скажем, работать поменьше. Ты работаешь на износ, вечно весь в делах и заботах. Ну неужели нельзя иначе?

— Я ведь, детка, занимаюсь торговлей, и это тебе хорошо известно, а чтобы что-то продать, надо побегать, — тут правила простые. Волка, как говорится, ноги кормят. Я небось не в банке служу…

— Ну тогда продавай чуть поменьше… и у тебя появится чуть больше свободного времени — лично для тебя, чтобы потратить его на вещи, которые тебе действительно нравятся.

Уго поворачивает голову, смотрит в сторону бара, потом с досадой, теряя терпение, фыркает, словно школьник, вынужденный выслушивать нотации.

— Ну, скажем… ты мог бы заканчивать на пару часов пораньше!

— На пару часов, говоришь?

— Да послушай же! Хоть раз в жизни выслушай меня! Если бы ты возвращался пораньше — ну не на два часа, а хотя бы на полтора, ты смог бы записаться на курсы театрального искусства — как раз сейчас в Касоне открываются такие; уже пригласили преподавателя из России — он, кажется, очень знаменитый, а организуют все люди из «Энтреакто». И как только они на тебя посмотрят, сразу примут в свою труппу, наверняка примут… Им ведь позарез нужны артисты зрелых лет, то есть я хочу сказать, не одни птенцы желторотые; и ты мог бы снова выйти на сцену…

— Ага! В любительском театре, в сельском клубе…

— В этом селе тридцать тысяч жителей, но… ты можешь называть его как тебе угодно, пускай будет село. Село так село! Наверно, уже поздно мечтать об «Оскаре», но еще есть время, для того чтобы заняться тем, к чему душа лежит. Ты ведь актер, а актеры должны играть, им нужна публика.

— Вовсе не уверен, что я актер…

— А кто же ты? Все об этом твердят. Достаточно посмотреть на тебя в компании, за столом, когда ты немного разойдешься… Не знаю, почему ты губишь свой талант.

— Ну а участвовать в таких любительских спектаклях — это, по-твоему, не значит губить свой талант?

— Конечно же нет! Нисколечко! Это даст тебе возможность показать его, показать многим людям, а не только жене и близким друзьям.

Уго какое-то время молчит. Он зол, обижен, но в то же время о чем-то напряженно размышляет. Кова пользуется этим, чтобы продолжить начатую тему.

— У тебя сразу поднимется настроение. Это уж точно. А может… как знать… может, я тоже записалась бы на эти курсы. Но если ты против, то, конечно… — быстро добавляет она, заметив, как напряглось лицо Уго. — Хотя на самом-то деле эта мысль не так и плоха — по крайней мере нам с тобой было бы о чем поговорить. Ведь так хочется обсудить с кем-нибудь, как прошло занятие, всякие там мелочи… когда ты ходишь на такого рода курсы, интересные курсы, которые всю тебя с головой захватывают…

Приближаясь к концу фразы, Кова явно сникает. Она чувствует себя все менее уверенной и все более растерянной; в глазах стоят слезы, к горлу подступают рыдания. Едва слышно и торопливо она заканчивает свою мысль:

— Может… тогда ты станешь… внимательнее и ласковее со мной и мы будем похожи на настоящую…

— Да, и мы будем похожи на «настоящую супружескую пару», — заканчивает фразу Уго, тоном обозначая воображаемые кавычки.

— Неужели ты… не знаешь жалости? Неужели… — Кова так негодует, что к ней возвращается прежний голос. — Ты никогда, никогда не простишь мне того, что я сделала! Вот в чем беда!

— Хватит! Больше не могу! — вдруг орет Уго, закрывая руками уши и сразу же очень быстро, словно подчиняясь неведомой силе, бежит к бару, достает бутылку, щедро льет из нее янтарного цвета жидкость в широкий стакан из толстого стекла и подносит к губам.

Кова несколько секунд с удивлением наблюдает за ним, качает головой, резко разворачивается и стремительно идет к двери, ведущей в коридор. Но Уго грохает стакан на стол, так что часть содержимого расплескивается, вскакивает и успевает схватить Кову за руку как раз в тот миг, когда она готова переступить порог.

— Подожди… подожди, пожалуйста, — говорит он, удерживая жену теперь уже за обе руки и погрузив лицо в ее волосы. — Я серьезно, подожди, — повторяет он, не открывая глаз и все еще не отпуская ее, — ты напрасно… Просто я в последнее время немного нервничаю.

Кова вырывается из его рук и отворачивается. Сейчас она выглядит спокойнее и, судя по всему, вполне овладела собой.

— Надо же! До чего быстро подействовало! — бросает она с насмешкой.

— Как оно могло подействовать за пару секунд! — бурчит Уго, снова хватая стакан и делая торопливый глоток.

— Ладно! От тебя уже попахивало виски… Когда ты подошел ко мне…

— «Только на коротких дистанциях, — декламирует Уго, подняв бровь, нарочито чувственным голосом, — настоящий мужчина испытывает судьбу… Мужской одеколон Брумель».

Кова с осуждением качает головой.

— Приехали, — вяло говорит она. — Превращение человека-волка… то есть наоборот. Не понимаю, как тебе удается с такой скоростью переходить от бешенства к… Хотя тут, понятное дело, алкоголь свою роль играет.

— Послушай! Может, ты записалась еще и на курсы Армии спасения? И вообще… Прекрасно ведь знаешь, что я никакой не алкоголик… Иди ко мне, — говорит он, хлопая ладонью рядом с собой по дивану, куда только что рухнул, — я хочу рассказать тебе про эту… которая звонила. Мы должны вместе решить, ехать нам туда или нет.

— Как всегда… О чем угодно, лишь бы не говорить напрямую о настоящих проблемах, — бросает Кова, подойдя к дивану, но все еще не решаясь сесть. — И куда, позволь поинтересоваться, нам предстоит ехать?

— Куда-куда? На юбилейный ужин… Ну что случилось? Постой!

Кова идет на кухню и возвращается с тряпочкой в руке — замшевой, чистой, аккуратно сложенной и совсем новой на вид.

— Оставь! Потом вытрешь, — ворчит Уго.