Похищение Данаи - Андрей Гуляшки

Пока он обдумывал, какую линию поведения выбрать, — служители муз требуют особого подхода, как известно, — львёнок рассеянно смотрел по сторонам, что было притворством с его стороны, потому что его интересовал коридор, куда выходили двери кабинетов администрации.

— Господин директор здесь, — сообщил Монтано и во избежание досадных недоразумений прибавил, — но господин директор принимает посетителей с 11 часов!

— Да! — горячо воскликнул Ливио Перетти. У восклицания “да” может быть самый разный смысл, число его значений установить невозможно, а молодой человек, вместо того, чтобы указать, что именно он имеет в виду, повернулся и вихрем полетел по сводчатому коридору администрации. В устье этого коридора, облицованном белым мрамором и украшенном парными бронзовыми канделябрами, виднелись тяжёлые двустворчатые ореховые двери директорского кабинета.

Ливио Перетти уже взялся за массивную бронзовую ручку дверей, когда сторож опомнился, нерешительно двинулся вслед молодому человеку, но снова застыл на месте: Перетти без стука ворвался в кабинет и шумно захлопнул за собой дверь.

— Санта Мария! — ещё раз изумился про себя сторож. — Разве так нужно входить в кабинет синьора директора!

В это время Роберто Тоцци, директор музея Боргезе, завтракал. Этот худой и хрупкий человек с волосами, посеребрёнными сединой, одухотворённым лицом и длинными чуткими пальцами пианиста сидел за обширным письменным столом красного дерева; на столе стоял элегантный “дипломатический” чемоданчик, в котором лежал нейлоновый пакет с чищеной вареной картошкой. Длинными пальцами директор доставал одну за другой картофелины и лениво отправлял в рот. Завтраки Роберто Тоцци никогда не отличались экстравагантной роскошью, но сегодня утром его меню было прямо-таки недостойным даже сторожа третьей категории. По сравнению с завтраком Монтано, сторожа этой категории, завтрак директора был просто жалок. Монтано съедал по утрам миску капустной похлёбки с колбасой и добрый кусок жареного тунца, а по четвергам и воскресеньям прибавлял к этому четвертушку жареного цыплёнка с картошкой или сто граммов жёлтого сыра, что требовало и стакана красного вина. Что поделаешь, Монтано любил поесть и не скрывал этого, он иногда даже сожалел о своей слабости, ибо знал, что чревоугодие не доводит до добра ни на этом, ни на том свете.

Так обстояло дело с завтраками Монтано, который на общественной лестнице стоял ниже директора самое меньшее на ступеней десять. Если сторож музея по утрам питается обильно, то директор должен завтракать прямо-таки роскошно. Разумеется, понятие роскоши весьма относительно и также имеет много ступеней; где-то на его девятой ступени находятся директора девятой руки, к которым принадлежал и профессор истории искусств, специалист по Средневековью Роберто Тоцци.

На блестящей виа Венетто расположен ресторан “Россини”, и в этом ресторане собирались когда-то к завтраку люди той категории, к которой принадлежал Роберто Тоцци: директоры музеев, знаменитые режиссёры, главы торговых фирм (галантерея и готовое платье), владельцы солидных магазинов. “Россини” предлагал своим постоянным клиентам завтраки двух типов, английский и французский, и оба они были в десять крат роскошнее похлёбки сторожа Монтано. Если некий директор, скажем, предпочитал английский завтрак, то ему сервировали ветчину, яйца, вареного или жареного цыплёнка, бульон с пирожком. Апельсины, кофе и коньяк указывались в меню под чертой, как обязательное дополнение. Столик любителя французского завтрака украшала полдюжина, а то и десяток, серебряных чайников с чаем, молоком, какао, кофе, кипятком; горшочков с маслом, сметаной, вареньем и мёдом; тарелочек с набором сыров, печений и пирожных; все это завершилось неизбежными апельсинами, кофе и коньяком.

В былые времена профессор Роберто Тоцци придерживался правила “положение обязывает” и каждое утро бывал в ресторане “Россини” на виа Венетто. Не потому, что он имел слабость к пирожкам или сметане и не потому, что любил пить по утрам коньяк, а из чувства приличии, из стремления “быть на уровне своего положения”, наконец, из опасения отстать от коллег. При этом он ел рассеянно, потому что вечера просиживал над книгами (если не сопровождал куда-нибудь свою супругу), ложился запоздно и утром не имел аппетита, а покинув ресторан, забывал, что именно было на завтрак, — французский конфитюр или английский бекон.

Так шли дела вплоть до того несчастного года, когда начался нефтяной кризис и все смешалось: деньги подешевели, а цены неудержимо поползли вверх и достигли высот, от которых у обыкновенного человека кружилась голова и захватывало дух; ещё страшнее было смотреть вперёд, где разверзалась бездонная пропасть.

Жалованье Роберто Тоцци осталось прежним, и теперь его не хватало; к тому же у директора была молодая жена и сын от первого брака. Молодой Тоцци жил в Милане и чем-то там занимался, но пятнадцатого числа каждого месяца исправно садился в самолёт и являлся к отцу просить денег. Роберто Тоцци, которому уже перевалило за пятьдесят, не)имел сил отказать сыну, который как-никак носил его имя и был живым воспоминанием о самых светлых годах в жизни директора — годах студенчества. Молодая супруга директора, со своей стороны, также требовала денег на текущие расходы и встречала искренним недоумением самые осторожные намёки на экономию. Приходилось урезать личный бюджет. Роберто Тоцци начал экономить на бельё, галстуках, лосьоне для бритья. Потом на журналах по вопросам искусства. А когда пришлось отказаться и от книг, он почувствовал, как будто кто-то наглухо закрыл ставни комнаты, где он работал. Его супруга и слышать не желала о существовании такой комнаты, а сын считал, что её следует запереть насовсем, и чем скорее, тем лучше; он говорил, что в наши дни только больной станет заниматься историей искусства. Таким образом, Роберто Тоцци не мог рассчитывать на сочувствие своих ближних; что же касается посторонних людей, то у них хватало своих забот.

Подгоняемая инфляцией лира катилась вниз, цены безудержно мчались вперёд, как дикие кони, и угнаться за ними не было никакой возможности; ещё год назад целый обед в “Россини” стоил столько, во сколько сейчас обходился завтрак. Зарплаты таяли быстрее вешнего снега, и даже служащим высшей категории приходилось потуже подтянуть пояса. Многие директора, особенно птицы помельче, принадлежавшие к миру искусства и культуры, перестали бывать у “Россини”. Конечно, места в ресторане не пустовали, их заняли другие клиенты, которые, как правило, не были людьми искусства.

Многие стали утверждать, будто кризис лишает людей старых привычек, чтобы привить новые. Неизвестно, так ли это; скорее всего, люди начали приспосабливаться к условиям кризиса — надо же как-то жить. Например, профессор Роберто Тоцци постепенно привык завтракать не на виа Венетто, а в своём рабочем кабинете. Дома служанка делала ему два бутерброда с маслом и колбасой, наполняла маленький термос горячим кофе, профессор убирал все это в свой элегантный “дипломатический” чемоданчик и медленно шёл к музею Боргезе. Кто бы мог подумать, что важный господин в строгом чёрном пальто и кожаных перчатках, неспешно шествующий по улице, несёт в своём “дипломате” бутерброды с колбасой, а не ценные бумаги или важные государственные документы!

Профессор с мрачным лицом вступал под своды музея и, приказав Монтано никого к себе не пускать, проходил в кабинет и уныло приступал к завтраку.

Вечером накануне того дня, с которого начинается наш рассказ, Роберто Тоцци и синьора Тоцци с друзьями были в кино, после чего супруга профессора, упорно не желавшая отказываться от старых привычек, пожелала зайти в бар. Там они пили джин, и синьора Тоцци танцевала с синьором Умбертом. Этот последний, коллега профессора, был моложе него и недавно получил место эксперта по произведениям искусства при Банка Коммерчиале, которое прекрасно оплачивалось; вот почему синьор Умберто весь вечер был в превосходном настроении, в отличие от профессора Тоцци. Профессор же тщетно пытался побороть досаду, которая отравляла ему вечер в сто раз сильнее, чем густой табачный дым и неистовые вопли оркестра; ему казалось, что саксофон визжит от щекотки, а тромбон испускает предсмертные крики под ударами топора.

По дороге домой Роберто Тоцци не произнёс ни слова, дома же отказался от чая и жестом отослал служанку, которая принесла ему тарелку горячих макарон. Он зажёг настольную лампу в кабинете, открыл книгу, но не прочёл ни строчки, хотя просидел над одной страницей больше часа. Когда профессор явился в спальню, жена уже спала, и неудивительно: она слишком много танцевала с этим типом, который из искусствоведа превратился в торгового эксперта ради низкопробных гешефтов. Вот она, молодёжь! Чтобы побороть бессонницу, он начал декламировать в уме “Георгики” Вергилия, однако вспомнил, что, уходя в кино, не оставил служанке денег на масло и колбасу для завтрашних бутербродов. Спокойное и глубокое дыхание жены начинало действовать на нервы. Молодёжь продаёт свою совесть за деньги; это отвратительно, пусть так, но как прикажете сводить концы с концами на жалованье искусствоведа? Во всяком случае, ноги его больше не будет в проклятом вертепе, где тромбон орёт, будто его режут. Он натянул одеяло на голову, испытывая тоскливую зависть к людям, жившим в добрые времена пасторальной простоты; при этом профессор и сам понимал, что в нём говорит дурное настроение, потому что таких времён, в сущности, никогда не было. С этим он уснул.