Похищение Данаи - Андрей Гуляшки

Но вернёмся в вестибюль с колоннадой. Широкая лестница с эллипсовидным основанием ведёт на второй этаж. Ступеней через десять лестница разделяется на два марша, левый и правый, посредине образуя площадку с двумя дорическими колоннами; у стены стоит диванчик на золочёных ножках.

Левый и правый марши лестницы ведут к выставочным залам второго этажа. Обратите внимание и запомните: пройдя через правый зал, в его глубине вы увидите дверь. Через неё можно попасть на площадку, откуда начинается деревянная лестница на чердак. Чердак служит хранилищем картин, рамок, постаментов для статуй, инвентаря для развешивания и укрепления картин, ламп, прожекторов и прочего. Чердак занимает весь этаж здания, это огромное помещение, целый лабиринт со столами и верстаками для работы, водопроводными кранами и прочим; свет проникает сюда сквозь круглые окошки вроде иллюминаторов, через которые видна часть пьяццы Навона с центральной скульптурной композицией главного фонтана.

В залах галереи собрано около двухсот картин. Среди них полотна Рафаэля, Тициана, Веронезе, Корреджо — гениев Чинквеченто, картины представителей раннего барокко, среди которых, разумеется, блистает Караваджо. Нас в первую очередь интересует “Даная” Корреджо. Она выставлена в правом зале верхнего этажа рядом с “Тремя грациями” Тициана. В то время, о котором идёт речь, против картины Корреджо стоял довольно ободранный мольберт с холстом, на котором Ливио Перетти копировал “Данаю”. И мольберт, и палитры, и коробка с красками, и сам Ливио Перетти в потёртом вельветовом костюме, давно потерявшем цвет, — все это казалось чужим среди великолепия и блеска, струившегося от картин, особенно от “Корзины с плодами” Караваджо.

Сейчас, когда Феликс Чигола вступал в зал в сопровождении Карло Колонны, справа от тициановых “Граций” уже не было прекрасной “Данаи”; на массивную раму был небрежно наброшен холст Перетти. Копия была далеко не закончена: амур, снимающий с Данаи покрывало, только намечен, сама же дочь царя ещё не обрела волос, а её пышная грудь обозначена двумя белыми пятнами. И всё же человек, разбирающийся в живописи, сразу видел: копия шедевра обещала быть хорошей, в ней была жизнь; молодой художник, кажется, угадал тайну полутонов и полутени. Однако впечатление, которое производил его холст в соседстве с Тицианом и Веронезе, было поистине потрясающим.

Феликс Чигола не остановился ни перед одной картиной, не взглянул ни на одно полотно; казалось, он шествует среди пустых рам. Он интересовался расположением выставочных залов, осматривал коридоры, лестницы, туалетные. Когда он подошёл к месту происшествия, эксперты ещё снимали отпечатки пальцев и ног. Увидев холст Ливио Перетти, вкось висящий на месте корреджовой “Данаи”, Чигола впервые ухмыльнулся. “Шутник!” — сказал он, имея в виду похитителя.

Он обошёл чердак, взглянул через круглый иллюминатор на виа дель Корсо и вздохнул. Время текло поистине безжалостно, и до выборов оставались считанные часы.

Вернувшись в директорский кабинет, он застал там Роберто Тоцци, который молча подал ему только что полученную из управления радио-телефонограмму. Вчера Чезаре Савели прибыл в Санта-Анну в два часа тридцать минут, остановился в отеле “Республика” и сегодня утром покинул город на одиннадцатичасовом поезде. Чигола прочёл сообщение вслух и удовлетворённо кивнул:

— Чем меньше заподозренных, тем лучше для следствия! — объявил он. — У вашего Чезаре Савели прочное алиби, его установила полиция Санта-Анны, следовательно, он вне игры. Однако все остальные будут отвечать на общих основаниях!

— Что вы хотите сказать? — побледнел Роберто Тоцци.

— Синьор, к вам эта мера не относился, — со скукой отозвался Чигола, изображая улыбку. — Вы, по крайней мере, пока, тоже вне игры, и по-моему, вас вряд ли придётся беспокоить и в будущем. Можете приходить в музей когда угодно и уходить когда угодно. С вашего разрешения, — он опять усмехнулся, — мы превратим этот кабинет в камеру предварительного следствия. Следствие будет закончено самое позднее в тринадцать часов дня субботы. Все это время галерея будет закрыта, а присутствующие в ней лица, кроме вас, а также синьорина Луиза Ченчи, которую мы ожидаем, будут оставаться на месте. Я постараюсь обеспечить всех едой и предоставить необходимые удобства. Губи главного инспектора крепко сжались, по худому лицу пробежала дрожь, и было непонятно, то ли это гримаса удовлетворения, то ли просто признак нервного напряжения: как-никак, до сих пор ни одно крупное ограбление картинной галереи не было раскрыто за каких-то три дня.

— Вы в самом деле намерены задержать меня или только шутите? — спросил Карло Колонна, сложив руки за спиной, чтобы не было видно, как они дрожат.

— Сейчас я буду задавать вопросы, малыш, а ты будешь отвечать! — прорычал Чигола, и в его светлых глазах сверкнули злые желтоватые огоньки. Навязчивая мысль о том, что вот такой негодяй, вроде этого прилизанного любовника горничных, всадит ему пулю в затылок, не покидала инспектора. — Марш в коридор! — рявкнул он. — Придёт твоя очередь — вызову!

Карло Колонна не стал ждать повторного приглашения. Он с кошачьей ловкостью метнулся к двери и, задыхаясь от злобы, крикнул:

— Я буду жаловаться! У меня тоже есть верные люди!

— Жалуйся …! — выругался Чигола ему вслед и вспомнил о директоре. — Вы обедаете дома? — мрачно спросил он.

Директор галереи был так потрясён ругательством, прозвучавшим в его кабинете из уст главного инспектора римской полиции, что был не в силах говорить и только кивнул.

— Тогда ступайте обедать!

Все так же молча Роберто Тоцци вышел, ступая с трудом, будто нёс на своих узких плечах весь филиал Боргезе.

Затем Чигола распорядился снять отпечатки пальцев у всех задержанных, а затем принести каждому по порции макарон и по апельсину. Сам же он есть не стал.

Если вы помните, в “Последнем приключении Аввакума Захова” (которое и в самом деле было последним, потому что месяц спустя он необъяснимым образом исчез на советско-китайской границе) я описал его небольшую авантюру в Сицилии с девушкой по имени Юлия и двумя контрабандистами, переправлявшими героин. Я думал, что прогулка в Сицилию исчерпывает интересные события итальянского периода его жизни, но к счастью оказалось, что в нём был ещё один эпизод, о котором я не подозревал и по поводу которого мой друг хранил непонятное молчание.

Собираясь ехать с экспедицией советских археологов на Памир и в пустыню Гоби после забавной и страшноватой истории со “сбежавшим вирусом”, он передал мне кипу бумаг и великодушно разрешил использовать записи, если в них найдётся “что-нибудь, заслуживающее внимания”. Так в мои руки попала стопка беспорядочно сложенных листов. Среди небрежно написанных строк встречались карандашные чертежи и рисунки. Здесь же лежали две фотографии, рисунок карандашом в формат листа, каталоги римских музеев и галерей. Почти половина записей была посвящена краже в Боргезе. Иные заметки Аввакум делал в ходе самого расследования, в полные лихорадочного напряжения дни. Другие же были написаны уже спокойно и обдуманно и завершались изумительным послесловием, под которым стояла более поздняя дата и слово “София”. Значит, мой друг ещё долго не мог отделаться от своих итальянских переживаний; но почему он никогда не сказал о них мне ни слова — Graecum est, non Legitur![1]

Остальную часть этого архива Аввакума, как я уже сказал, составляли каталоги музеев и картинных галерей, проспекты, открытки с репродукциями.

Хочу сказать несколько слов о фотографиях. На одной из них была Луиза Ченчи, на другой — её мать, Виттория Ченчи. Увидев портрет Луизы, я чуть не вскрикнул от изумления: так она походила на Прекрасную фею, на нашу Аврору! На одном из рисунков Аввакума тоже была изображена Луиза, но так только казалось на первый взгляд. Стоило всмотреться повнимательнее, и в портрете Луизы можно было без труда открыть черты прекрасной феи, исполнительницы роли Авроры из балета “Спящая красавица”. Она была прима-балериной Софийской народной оперы.

Мать Луизы тоже оказалась красавицей, но её красота уже прошла зенит лета. Правда, и Аввакум уже не мальчик! Кстати, упомяну одну любопытную подробность. Среди листов с записями, каталогов и зарисовок я нашёл пакет из плотной бумаги. В нём лежала граммофонная пластинка с симфонией Отторино Респиги “Римские пинии”; две части оркестровой сюиты, посвящённой пиниям парка Боргезе и холма Джанниколо, очевидно, служили напоминанием о приятно проведённых часах.

Я хочу коротко остановиться на характере итальянского периода в жизни Аввакума. Я сказал бы, что этот период был полон для него душевной ясности. Говорят, что стоит человеку ступить на итальянскую землю, как все тучи в его душе тут же рассеиваются. Как знать, может быть, это и верно, но на Аввакума итальянской земле не пришлось тратить много сил, потому что он ступил на неё в хорошем настроении. По-моему, заряд душевной ясности он привёз с собой, и причину этому надо искать в развязке истории со Спящей красавицей. Принцесса Аврора, сама того не зная, служила орудием для банды шпионов; со шпионами Аввакум разделался, а Спящую красавицу проводил после премьеры домой и с ней провёл прекрасный вечер! Разумеется, этот вечер принёс моему другу одни разочарования, потому что талантливая балерина оказалась поверхностным человеком и банальной любовницей…. Но Аввакум никогда не был придирчив, благополучно заканчивая трудное расследование. Это помогало ему ускользать от когтей своего вечно мрачного настроения; в такие дни он с изумлением обнаруживал, что люди все же не так уж и плохи. Именно с ощущением того, что добро в конце концов сильнее зла и поэтому от жизни можно ждать и приятных сюрпризов, — именно с таким спасительным чувством он приехал в Италию.