Наследие - Мэттью Фаррер

— По одному на каждую клетку, — Симова повел рукой шире, охватывая клетки на цепях позади. — Механический глаз делает пикт-запись, которая постоянно хранится в Соборе, но контролирующими элементами служат члены нашего собственного духовенства, не сервиторы. Это важно. Прежде чем любого из заключенных признают искупившим свою вину и спустят, надзиратель, наблюдающий за его клеткой, должен подтвердить, что тот никоим образом не отягчил свои грехи. Так что тот, кто швырял в нас грязью, поплатится за это. Хотел бы я знать, что такого в этом наказании, что оно двигает людей на подобное.

Кальпурния ответила не сразу. Она смотрела на клетки, заложив руки за спину, с ничего не выражающим лицом. В ближайших клетках можно было разглядеть кающихся. Некоторые сжимали прутья, глядя вниз, другие качались взад-вперед и колебали свои клетки, другие сидели, привалившись к стенке, порой свесив ногу или руку сквозь отверстие в полу. Один, что был ближе всех, в клетке, висящей над наиболее грязной частью мостовой, склонился над маленьким помойным ведром, привинченным к решетке, и деловито загребал что-то в ладони. Фигуры на большей высоте представляли собой лишь темные оборванные силуэты на фоне далекой стены улья, а самые дальние клетки казались не более чем точками. Она сняла шлем и прищурилась, пытаясь разглядеть самую высокую из них, что висела в середине улицы, но разглядеть, что делает сидящий в ней человек — если вообще что-то делает — было невозможно.

Кажется, еще оставалось время, и почему бы не скоротать его, продолжая разговаривать с Симовой. Она показала на группу младших дьяконов, которые стояли вдали и одевались в прорезиненные плащи.

— А что конкретно они выслушивают? Особое песнопение, молитву? Или у всех по-разному?

Словно по сигналу, священники двинулись процессией под клетками, и кающиеся над ними хором закричали и завыли. Тот, что рылся в помоях, бросился к прутьям и начал швырять грязью вниз. Священники поглубже натянули капюшоны и безразлично прошли мимо него.

— Это зависит от преступления, как вы понимаете. Оно определяет то, что они пытаются донести до процессии, а также положение клетки. Те, что ниже всех, совершили банальные проступки — по неосторожности нарушили религиозную церемонию, проявили мелкое неуважение к представителю духовенства, ну, об остальном вы можете сами догадаться. Все, чего мы от них требуем — это короткая клятва в искреннем раскаянии. Большую часть времени им удается докричаться до жрецов при первом же прохождении, и через пару часов их выпускают из клетки. Немного дольше для тех, у кого косноязычие или иная проблема с речью. В Фафане как-то раз была горловая лихорадка, и, как я припоминаю, даже самым легко наказанным кающимся пришлось провести в клетках несколько дней, прежде чем священники доложили, что слышали обет раскаяния.

— И это сочли приемлемым?

Симова бросил на арбитра-сеньорис резкий взгляд. На мгновение между ними повисло молчание, и слышны были лишь крики из клеток и низкий грохот машин внизу.

— Ответ на это — предназначение клеток, арбитр Кальпурния. Вы работаете с Лекс Империа и традиционной системой наказаний, но традиции суда и приговора путем испытаний почти так же стары. Они остаются в клетках до тех пор, пока не будет полностью услышана их клятва в раскаянии. Таков закон в простом и чистом виде.

— Вы говорите, что нет таких приговоров, как шесть часов в клетке, или день, или сколько там еще.

— Именно. Ни один недостойный служитель, неважно, насколько он благочестив, не может судить, перевесило ли раскаяние грешника его преступления. Это решает Император и непогрешимый моральный порядок, происходящий от Него. Испытание просто открывает истину нашим слабым глазам, чтобы мы могли действовать согласно ей.

— Значит, если в клетке сидит кто-то с болезнью горла и не может кричать, чтобы его услышали, то он может провести там месяц за то, что споткнулся на алтарных ступенях во время храмовой церемонии.

Симова вежливо кивнул, как бы говоря «все возможно».

— А тот, кто, предположим, целый час стоял на Высокой Месе, выкрикивая богохульства против Императора, всех святых и примархов, при этом одной рукой показывая кукиш шпилю Собора, а другой — подтирая зад литаниями веры…

— …будет заключен в одной из самых высоких клеток, — закончил Симова, указывая на точку в высоте, на которую сама Кальпурния глядела чуть раньше.

— Где, я так полагаю, ни один человек не в состоянии его услышать. Отсюда я едва вижу эти клетки, и вы, кажется, говорили, что в Фафане они висели еще выше?

— Да, конечно. Те, что мы используем для самых серьезных преступлений.

— Кого-нибудь в самых высоких клетках когда-либо слышали?

— За время моей службы здесь — ни разу.

— И это для вас означает…

— …что Император вгляделся в их грешные сердца и решил не даровать им настолько сильный голос, чтобы их услышали и покаяние закончилось, — тут же договорил Симова. — Традиция, переданная Экклезиархией, учит нас, что богохульник и еретик может найти искупление в смерти, и поэтому мы видим, что именно смерть — то искупление, которого потребовал у них Император.

Голос Симовы приобрел звенящий оттенок, как будто он говорил с кафедры, и эта мысль заставила Кальпурнию еще раз улыбнуться про себя. Голова с выбритой тонзурой и широкая грудь никак его не выделяли, но ниже ребер священник плавно переходил в большой шар жира, из-за чего подол рясы совершенно не соприкасался с ногами и ступнями. Звенящий голос вполне подходил человеку, настолько похожему на колокол.

Она снова посмотрела на самую дальнюю клетку и прищурилась, разглядывая линии цепей, тянущихся к стенам.

К тому времени, как они достигли креплений, сами цепи уже нельзя было разглядеть, но Кальпурния видела металлические мостки, идущие вдоль балок, на которых держались цепи. Она подумала, не взять ли с пояса магнокулярный прибор, чтобы рассмотреть больше деталей, но это могло подождать. Пока не началось, лучше делать вид, что ничего не знаешь, так будет безопаснее.

— Не беспокойтесь насчет этой конструкции, арбитр-сеньорис, — сказал Симова, проследив за ее взглядом и неверно его истолковав. — Опоры балок вбиты в рокрит на длину руки. Мне говорили, что рядом с любой клеткой можно без опаски повесить «Носорог» святого сестринства. Можно не опасаться, что на вас что-то упадет. Ну, кроме… — он кивнул на заляпанный нечистотами мост. Священники, слушавшие покаяния, оставляли на нем следы.

— Так значит, вся эта конструкция была возведена под прямым руководством Экклезиархии?

На мостках, там, где заканчивались самые верхние цепи, как будто что-то двигалось, хотя это и сложно было разглядеть. Кальпурния почувствовала, как напряглись ее плечи.

— Разумеется. Я не хочу сказать, что Министорум Гидрафура не достоин восхищения, но эта религиозная практика здесь просто никогда не укоренялась. Когда епарх ввел ее, он пожелал, чтобы все было сделано как подобает.

— Действительно? — Кальпурния прогулочным шагом подошла к трибунам, где сидели надзиратели, и внимательно посмотрела вверх. Одинаковые выражения их лиц не изменились.

— Да, все было сделано как подобает, арбитр, — ответил Симова, шагая рядом с ней. Он снова неправильно истолковал ее интерес. — Единственной деталью, которая слегка все подпортила, был некий обитатель верхних стеков, который настаивал на стоимости выше рыночной, а также получении индульгенций Экклезиархии в обмен на право вбить опоры в стены его здания. Вы можете увидеть его вон в той клетке, третьей с краю.

Кальпурния вежливо хмыкнула, но не посмотрела в ту сторону. К рядам скамей подошли двое Арбитрес, один со значком адъютанта и компактным вокс-передатчиком, другой в коричневой перевязи карателя.

— Надеюсь, это не долг вас зовет, арбитр Кальпурния? — спросил Симова, снова ошибаясь. — Я надеялся, что у вас будет время увидеть, как священники возвращаются после того, как прошли под клетками. Уверен, они услышали полное покаяние по меньшей мере одного из заключенных, и было бы поучительно увидеть весь процесс…

Он прервался. Из-за шлемов было довольно сложно сказать, куда глядят их владельцы-арбитры — они так и задумывались — но было совершенно очевидно, что эти фигуры в черной броне пристально смотрят ему за плечо. Симова неодобрительно нахмурился и оглянулся.

Дирижабль, летящий вдоль проспекта, был примерно в пятьдесят метров длиной, луковицеобразной формы и грязный. Округлый нос был окружен грубой металлической конструкцией, копирующей обводы имперского боевого корабля, из длинной гондолы торчали пучки ауспиков и магноптических устройств. Двигатели издавали громкое гудение, похожее на жужжание насекомых, которое сливалось с сотрясающим землю грохотом дорожного движения.