Осенний карнавал смерти – 2 - Валерий Роньшин

– Простите великодушно, – говорит Егор, уже не столь решительно. – Не подумайте чего. Но чем это вы тут занимаетесь? Ежели, конечно, не секрет.

Господин Шульц от стола повернулся, очки снял, платочком стёкла протёр. Лицо без очков ещё умнее, чем в очках. Да и вообще он мужчина видный. Вот только… подпалины на голове его наружность портят.

– Да нет, – отвечает, – не секрет. С удовольствием расскажу.

И рассказал.

                                           3

Давно это было, гораздо раньше тех времён, когда большевики на Руси верховодить стали. Жил в этих краях один помещик. Вот как раз на том месте, где сейчас колхозный свинарник, его усадьба и располагалась. Звали его Пётр Ильич, как композитора Чайковского. По тем временам считался он человеком образованным, да и не по тем тоже. С Пушкиным дружбу водил, сам пером баловался. И не только пером, а ещё и кистью – картины писал в духе Ватто. Конечно, такой человек не мог себя похоронить в деревенской глуши. Он и не хоронил. Бо́льшую половину года по заграницам разъезжал или в Москве и Санкт-Петербурге обитался. Везде у него свои дома имелись. Очень богатый был, да и здоровьем его Бог не обидел, да и внешностью… Но, как известно, русскому человеку без странностей не обойтись. Хлебом не корми, а подай ему чего-нибудь этакое… с перчинкой. Вот и у Петра Ильича странность была: любил он своих крепостных девок пороть. (Егор понимающе хмыкнул. «Нет, нет, – покачал головой господин Шульц. – Это совсем не то, о чём вы подумали». ) Так вот, любил он пороть молоденьких крестьянок. Для этих целей у него и плёточка имелась – кожаная, кручёная. Оттого-то, при всей своей любви к барину, дали ему его крестьяне прозвище Лютый. Хотя правды ради надо отметить, что до смерти он ни одну девку не засёк, а после порки дарил им подарки.

И вот однажды привёз Пётр Ильич к себе в усадьбу француженку из Парижа; хрупкое, прямо-таки воздушное создание по имени Луиза Дюваль. Она была балерина. Луиза тут же переоделась в русский сарафан, косу заплела, полюбила пить квас и есть окрошку. А на утренней заре ходила к пруду (где теперь грязная лужа) и крутила там фуэте, а затем купалась.

И вот на её беду нашло на Петра Ильича очередное помутнение. Схватил он плеть и в сад бросился. А навстречу Луиза, которая как раз с купания возвращалась. Пётр Ильич за косу её, да на конюшню. И начал сечь. И засёк. Насмерть! (Это же вам не русская баба. Много ли француженке надо? Тем более балерине.) Конечно, здесь имело место и недоразумение. Ведь француженка могла крикнуть. По-французски. Воззвать, так сказать, к духовной сущности Петра Ильича. Но Луиза Дюваль, видимо, поначалу посчитала это национальной особенностью. По русской пословице: «Бьёт – значит любит». Ну а потом… потом было уже поздно. Пётр Ильич в раж вошёл. Тут уж хоть по-французски кричи, хоть по-итальянски – не поможет.

Когда же помутнение Петра Ильича сошло на нет, он сильно убивался по несчастной Луизе. Но так до конца и не убился, а уехал в Петербург. Там он нашёл китайца, специалиста по бальзамированию, и привёз его в усадьбу. И китаец, надо отдать ему должное, сделал всё по высшему классу. Луиза Дюваль лежала в гробу живее всех живых. Тем временем на кладбище закончили возведение часовенки с витражами, рубиновым крестом на куполе и изваянием самой Луизы в мраморном гробу.

Настоящий же гроб с настоящей Луизой установили в склепе под часовней. И мало кто знал, что от усадьбы до склепа был сооружён подземный ход.

И вот как схоронили француженку, так и пошла про то кладбище дурная молва: будто бы там из-под земли голоса слышатся. А один божий странник клялся, что видел ночью на кладбище женщину в белых одеждах, танцующую меж крестов. Ну а уж в следующем веке, в расстрельные годы, там стали расстреливать. Говорили даже, что и самого́ царя-батюшку с семейством не в Екатеринбурге порешили, а на этом кладбище… Короче, – закончил свой рассказ господин Шульц, – загадочное место во всех отношениях.

Выслушал Сладкосолев со вниманием эту историю.

– Ну и что? – спрашивает.

– Ну и ничего, – отвечает господин Шульц.

– А чем вы всё-таки занимаетесь? – не отстаёт упорный Егор. – Ежели, конечно, не секрет.

– Да какой там секрет, – говорит господин Шульц. – С удовольствием расскажу.

И рассказал:

– Занимаюсь я инфернологией. Слыхали о такой науке?

Егор головой мотает – нет, не слыхал.

– Это наука об Аде, – разъяснил господин Шульц. – Дело в том, что по моим расчётам Ад находится в России.

– Как это в России? – озадачился Сладкосолев.

– Точнее, не в самой России, – поправился господин Шульц, – а под Россией.

– А почему именно под Россией? – ещё более озадачился Егор.

– Ну а где ж ему быть-то, как не под Россией, – убеждённо сказал господин Шульц.

– Действительно, – согласился Сладкосолев, сражённый наповал столь веским доводом.

– Что же касается входа в Ад, – сказал господин Шульц, – то он здесь.

– Где здесь? – не понял Егор.

– На том самом кладбище, где француженка лежит.

Наступила тишина. И только одинокая муха летала под потолком и жужжжжжжжжжжала.

                                                4

С того дня взаимоотношения хозяина и постояльца заметно потеплели. А вскорости Егор с господином Шульцем и вовсе сделались закадычными друзьями, несмотря даже на явный перепад в интеллектуальном развитии. Си-и-дят себе вечерочками на завалинке и разговоры разговаривают. О том, о сём; о сём, о том.

И вот, в один из таких вечерков, Сладкосолев и рассказал своему новому другу свой старый сон.

– Любопытно, любопытно, – живо заинтересовался господин Шульц. – А не с четверга ли на пятницу вам этот сон приснился?

– Точно, – припомнил Егор, – с четверга на пятницу.

– Значит, вещий, – заявил господин Шульц и о чём-то задумался, да так глубоко, что Сладкосолев уже и спать было вознамерился идти, но тут господин Шульц очнулся от глубоких дум и говорит, указав пальцем в небо:

– Обратите внимание, Егор, луны на небе нет.

– Ну и что? – пожимает плечами Сладкосолев. – Счас тучи разойдутся, она и появится.

– Не появится, – отвечает господин Шульц. – Сегодня девятнадцатый лунный день. Сатанинский. Разгул тёмных сил.

– И что это значит? – не понимает Егор.

– А то и значит, что вход в Ад открыт.

Сказал это господин Шульц и смотрит на Сладкосолева выжидающе.

Егор заёрзал.

– И вы… хотите?..

– А почему нет?

– Дак темно уж, – пытается увильнуть Сладкосолев, – мы ж там ничего не увидим.

– У меня фонарик есть, – говорит господин Шульц.

– А… а… – Егор уже не знает, что ему и отвечать на такую неожиданность. В самом деле: только что спать собирался идти под тёплый Нюрин бочок, а тут – на́ тебе! – как бы в самое пекло лезть не пришлось.

– А вот, – наконец нашёлся Сладкосолев, – ежели они на нас кинутся?

– Обороняться станем, – говорит господин Шульц. – У меня пистолетик имеется. Как раз на такой случай.

– Ну-у… не зна-а-ю. – Егор репу свою чешет. – Надо, наверное, Нюру предупредить.

– Не надо.

– Почему?

– А что она, по-вашему, скажет? «Иди, Егорушка, в Ад»?

– Вообще-то верно, – согласился Сладкосолев.

Господин Шульц пружинисто встал с завалинки.

– Я пойду саквояж захвачу, а вы возьмите две лопаты. Штыковую и совковую.

– А лопаты-то зачем? – спрашивает Егор.

– Заодно жену вашу выроем, – бодро пояснил господин Шульц. – Вам же интересно посмотреть, что от неё осталось?

– Ну, интересно, конечно, – неуверенно пробормотал Сладкосолев.

…На кладбище и днём-то иной раз страх заберёт, что ж тогда говорить о безлунной ночи. Тут ещё и дождь напористый зарядил. Пока по деревне шли, вроде как нормально было – собаки во дворах лают, окошки в домах светятся… А как за околицу вышли, где тьма-тьмущая, Егор совсем духом пал. Идёт за энергичным господином Шульцем, ногой за ногу цепляет… Ещё и филин, ззззараза, вдруг заухал! (У Сладкосолева внутри аж всё перевернулось от этого уханья.)

Наконец пришли. Сразу и дождь перестал. И ветер стих.

Тишина установилась. Жуткая.

Подошли они к Вариной могиле и за работу дружно взялись. И вскоре лопаты стукнулись о крышку гроба. Вытащили они его из могилы, открыли…

И пред ними предстала мёртвая Варя.

Глядит Сладкосолев на свою бывшую жену во все глаза. Нисколечко она за десять лет лежания в земле не переменилась. Вернее, переменилась, но в лучшую сторону. Похорошела.

– Ничего ж себе! – присвистнул господин Шульц, светя фонариком в лицо покойницы. – Это же Луиза Дюваль!

– Какая ещё Луиза Дюваль? – не сразу вспомнил Егор.