Ужас в городе - Анатолий Афанасьев

– Учиться хочу, – тупо ответил отрок.

– Какое учение, сыночек? Раньше учились, потому что образованным больше платили, да и то на словах.

Вспомни отца своего непутевого.

– Как же я могу помнить, матушка, мне и четырех не было, когда он умер.

– Умер-то умер, а дурь всю тебе оставил. Что ж ты, как старик, уткнулся в книжки, света Божьего не видишь? Очнись! Кто теперь учится, дураки одни. И дураков немного осталось. Я слыхала по телику, институты скоро все закроют.

– Сама не понимаешь, что иногда говоришь, – ласково отозвался Егорушка. – Какой из меня торгаш? Не по этой я части. У тебя же есть Харитон Данилович.

О Мышкине особый сказ. Пока он не появился, Тарасовна, схоронив третьего мужа, целый год одна куковала, истомилась по мужицкой силе, по ночной ласке, но случайных знакомств избегала. Не так воспитана – крестьянская дочка. Сыновей стыдилась, да и боязно приводить в дом неведомого ухаря. Но тут – как ослепило.

Мышкин сошел на рынок, будто принц из "Алых парусов". Доселе тот майский денек в глаза светит. Сперва, правда, незнакомец показался ей невзрачным, затюканным: в брезентухе, с бельмом на глазу, носяра свернут на три стороны, да и росточком мог быть поболе, но вгляделась – и сердце екнуло. Стать не спрячешь – ширококостный, жилистый, с медвежьей хваткой, и в хмуром взгляде обещание судьбы.

Заторопилась, потянулась к бидону.

– Угоститься не желаете свеженьким?

– На чем квасишь, хозяюшка?

– Чистый, пшеничный. Как слеза.

– Ну тогда можно…

Уселся вольно на стул, стакан принял с поклоном, выпил, захрустел луковицей. Основательный мужчина, любо-дорого смотреть.

– Из каких краев к нам в Федулинск? – осторожно полюбопытствовала Тарасовна, ругая себя, что с утра не уложила волосы, как надо, а ведь собиралась.

– Где только меня не носило, – ответил, дерзко глядя в глаза. – Нынче ищу пристанища, надоело бродяжить.

У вас, вижу, городишко зеленый, опрятный. И народ культурный.

– Оборонка. – Тарасовна млела. – Ракеты строим с Божьей помощью. Работа для мастерового человека всегда найдется. Вы, если не секрет, кто будете по профессии?

Мужчина видел ее насквозь, это понятно, не дети.

Она и не таилась. Одинокий год – не шутка. Познакомились. Налила ему второй стакан под сигарету. Мышкин объяснил, что по профессии он на все руки спец, но предпочитает какой-нибудь частный промысел, чтобы над душой начальство не стояло.

– От начальства, – сказал с горькой усмешкой, – все наши беды на земле. Само не работает и другим жить не дает. Начальник, милая Прасковья Тарасовна, – это как слепень на натруженной воловьей шее.

Тарасовна полюбила его с первого взгляда, да и он, как после говорил, сразу проникся к ней доверием.

Привела вечером в дом, поселила. Иван к тому году уже обзавелся своим домом, и Захарушка вот-вот собирался съезжать, приглядел учительницу с казенной квартирой, из поселка, хотя не очень молодую и с довеском. Как раз между счастливыми завтрашними новобрачными тянулся спор, куда отправить пятилетнего пацана, нагулянного до замужества: к бабке в Саратов либо в вологодский приют.

Фактически в большом четырехкомнатном деревенском доме с самого начала зажили втроем: Егорушка малохольный, самое Тарасовна и новый пришлый муж, оказавшийся необыкновенно свычным с самогоноварением. Здесь у утомленного жизнью бродяги была своего рода философия. Он утверждал, что для успокоения измотанных нервов лучше всего подходят два занятия: разведение пчел и винокурение. Свою мысль Харитон Данилович подкреплял практикой. Бывало, выйдет среди ночи на кухоньку к аппарату, сядет в сторонке, задымит неугасимую цигарку – и по часу не сводит пристального взгляда с творящегося чуда, как сова с далекой звезды: капелька за капелькой, в тишине и покое – буль, буль, буль! Хорошо-то как, Господи! Заглянет на огонек Тарасовна, притулится под бочок, и затихнут оба в неге и томлении. О чем говорить, когда любовь и родство душ.

Не год, шесть миновало: Егорушка окончил школу, рухнула империя зла…

За свою многотрудную жизнь, может быть, впервые поняла Тарасовна, что значит быть за мужиком, как за каменной стеной. Что по дому, что в торговле, а после и в бизнесе – везде он опора и надежда. Не говоря уж о постельных амурах. В любовных игрищах после доброй чарки Харитоша иной раз проявлял такую удаль, что растроганной женщине чудилось: вот первый у нее настоящий мужик, а до того спала с одними тюленями.

В одном оплошал герой – воспитатель из него был никудышный. Причем все упиралось в характер Егорушки.

Мальцом дичился, подрос – стал общительнее, но полного сердечного контакта меж ними так и не установилось. А уж как Харитон старался, тянулся, голоса на паренька ни разу не повысил, не то чтобы руку поднять.

Торил тропку по-всякому: то гостинцем, то шуткой-прибауткой, то задушевной беседой. Иной раз игру затеет с мальчуганом, в баньку позовет либо приемчик покажет, как из человека с одного разу дух вышибить – кому такое не дорого. Но нет, отстранялся Егорушка, не поддавался на уловки. И не то чтобы побаивался могучего матушкиного сожителя, а как-то со скукой на него глядел, будто на муху осеннюю.

Мышкин не обижался. Более того, по-серьезному советовался с мальчиком, если случалась какая-нибудь проблема. Нахваливал Тарасовне: "Непростой у тебя хлопец, мамочка, ох непростой. Маленько юродивый, это да, но из таких крупные паханы выходят. Поверь моему слову".

Когда Егорушка в институт собрался, Мышкин занял нейтральную позицию. Просила Тарасовна: помоги, воздействуй на несмышленыша, втолкуй как мужчина мужчине – вдруг тебе поверит. Ухмылялся, отнекивался:

– Брось, мать, хочет учиться, пусть попробует. Все равно бандитом станет, как Захар с Иваном.

Тарасовна испугалась.

– Типун тебе на язык, какие ж они бандиты?!

– Кто же они? Да ты не хмурь бровки, мать моя!

Нынче люди поделились на тех, кто честным остался, горе мыкает, на дядю ишачит, зарплату клянчит, по помойкам шарит, и на тех, кто на товаре. Другого деления нету.

– Выходит, и мы с тобой бандиты?

– А ты думала кто? Вроде при деньгах покамест.

– У нас деньги не ворованные, честные. Все трудом нажито.

– Я понимаю. Судья не поймет.

Глава 2

Вместо того чтобы поехать в Москву, в институт, угодил Егорушка в больницу. Человек, как известно, только предполагает, а распоряжается по своему усмотрению тот, кто выше всех.

К весне девяносто шестого года Федулинск, как и многие иные города по всей православной Руси, оккупировали кавказцы. В Федулинске они поначалу действовали осторожно, осмотрительно: скупали квартиры в хороших домах, прибирали к рукам розничную торговлишку, открыли небольшой банчок для отмывки бабок, пускали корни, заводили детей, обустраивались, но ни на какие особые привилегии не претендовали. Местное население относилось к ним с любопытством и некоторой опаской:

Надо же сколько богатства, веселых гостей враз пожаловало, и все поголовно нерусские. Федулинск почему-то облюбовали преимущественно жители славного города Баку и его окрестностей, вплоть до Махачкалы. В основном это были молодые и средних лет красивые мужчины, чернобровые, черноусые, с янтарно-черными, сверкающими неистовым, ликующим огнем очами. Здешние молодки были от них без ума, хотя стеснялись говорить об этом вслух. Красавцы отвечали им взаимностью. Завидя на рынке какую-нибудь пухленькую, беленькую россиянку, они вопили от радости, лупили ладонями по ляжкам, впадали в экстаз и делали множество красноречивых знаков, намекая на возможность более тесного знакомства. Ухаживали по-рыцарски неутомимо, местной продвинутой молодежи это, естественно, не совсем нравилось, поэтому между горцами и аборигенами иногда возникали недоразумения, доходило и до стычек, но не более того.

Смертоубийства случались редко, да и то беззлобные: так уж, ткнул ножиком сгоряча – и побежал дальше.

Атмосфера в городе резко изменилась аккурат после чеченской бойни, когда российский президент с присущей ему удалью напугал весь Кавказ своими тридцатью семью снайперами. Изменилась не в лучшую сторону: азербайджанское население Федулинска быстро и заметно посуровело. На городском митинге, посвященном Дню независимости России, выступил Алихман-бек, уважаемый главарь кавказской группировки, и предъявил жесткий, но справедливый ультиматум. Он обратился к соплеменникам с горячим призывом объединиться в борьбе с проклятым русским фашизмом, а горожан честно предупредил, что больше не потерпит нападок и гонений на несчастных горцев и, если потребуется, примет крайние меры, чтобы навести порядок, соответствующий международным нормам и Декларации прав человека. Площадь ответила ему оглушительным ревом, в воздух полетели кинжалы и папахи. Известный городской правозащитник Дема Брызгайло в истерике полез на трибуну, чтобы поцеловать руку оратору, но двое абреков, заподозрив неладное, спихнули его в толпу, где он при падении сломал себе шею. Досадный инцидент омрачил всеобщее ликование, но слово было сказано, а дело началось уже на следующий день.