Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец? – Исаак, сын смеха, подпрыгивал на одной ноге, утаптывая новенькие сандалии.
Провел рукой по глазам, отгоняя видение.
Все готово, – сказал. – Пойдем.
Оглянулся. Сарра стояла у входа в шатер, прижав руку к губам – как тогда…
Сел на осла – слуга держал повод. Другой подвел осла для Исаака – тот прыгнул, поерзал, непривычный к седлу, ударил пятками. Сказал слуге:
Отпусти. Сам!
Тот неуверенно оглянулся на хозяина. Упадет малый, разобьется, с кого спросят?
Пускай себе, – кивнул Авраам. – Что с ним станется?
Господь не допустит.
Можно, да, отец? – не поверил Исаак своему счастью. – Можно?
Ударил осла пятками, тот перешел с ленивого шага на быструю трусцу – должно быть, тоже счастлив был, что всадник легкий, чуял его радость, сам радовался.
Что да, то да – у мальчишки легкая рука. Выхаживал, выпаивал хилых ягнят, отогревал телом, дыханием, чуть в постель с собой не таскал; взрослые овцы, завидев его, радостно блеяли, тыкались в руки. Наследник, владелец стад, пастырь от Бога… Ах ты, наш кроткий Авель, умилялась Сарра, глядя, как сынок носится с очередным любимцем.
Слуга бежал рядом, молодой, загорелый, – тоже веселился. Налегке идут – разве это труд? Вся-то ноша – хлеб в мешках да вода в мехах, притороченных к седлам. Оружия не взяли – кто здесь не знает Авраама, владыки земель, хозяина стад? Кто в Ханаане осмелится тронуть его хоть пальцем?
Кто?
Впрочем, нет, не вся ноша… Горькие горы в земле Мориа, поросшие колючим терном…. Все руки окровавишь, пока срежешь хоть ветку. Разве сложишь из терна жертвенный костер? Без дров никак. Груженный ими осел тащится сзади, Авраам его не видит. Потому и забыл о них. Да, совсем позабыл…
Молодой слуга, что бежал рядом с Исааком, аж подпрыгивал на бегу, словно отпущенный на волю заяц. Оборачивался, перекликался с напарником. Что-то сказал Исааку, тот засмеялся. Исаак, сын радости…
Уймитесь, – велел сквозь зубы.
Негромко повелел, но тот сразу замолк. Смерил шаг, пошел степенно. Исаак тоже притих, придержал осла, дождался остальных.
Сперва вздохнул с облегчением: какое сейчас веселье? Потом пожалел. Пускай бы мальчик порезвился на свободе. Хоть немного.
А то дома какая свобода? Сарра извела его своей любовью. Того нельзя, этого нельзя. Не бегай – застудишься. Брось эту смокву – она незрелая. Ах ты, мой ангелочек, как он любит свою маму! Прижимает к себе, тискает. Душит…
Мальцу нужна воля. Иначе превратится в бабу.
Измаил – тот рос вольным. Пыльные босые ноги сплошь в царапинах, на руках ссадины, пальцы ободраны. Лазил по скалам, по деревьям, искал птичьи гнезда. Лук за плечами – бил птицу влет – сперва голубей бил, потом и ястреба. И нос с горбинкой, чисто ястребиный клюв. Не в него, не в Агарь. У той нос короткий, прямой, с круглыми крыльями. Странно – вот на Сарру он походил немного, совсем чуть-чуть, но походил. Сперва, казалось, ей это даже нравилось. Льстило.
Пыльная дорога, пустынная.
Пока ехал, молил Бога – пусть не кончается. Ну еще немного…
Дальше уже не дорога, каменистая осыпь.
Остановился.
Вот они, горы Мориа, его горы… Плавными уступами восходят под самые тучи. Ну, не к тучам, все ж пониже. Зато стада – как тучи. Сотни, тысячи рунных овец, белое покрывало, устилающее склоны, мальчишки-пастухи шныряют меж овцами, собаки.
Поглядел на Исаака – тот стоял, приоткрыв рот, глядя на все это богатство, сын, наследник, прародитель могучего племени, – ибо так было сказано.
Зачем теперь эти стада? Эти склоны, поросшие зеленой травой? Для чего теперь все это? Для кого?
Слуги жались к ослам – дети шатров, выкормыши пустыни. Разве могут они понять, что это такое – возноситься к небу в самой середке кипящей жизни, вместе с ней: сам – ковчег, наполненный жизнью, сам – сосуд Божьей благодати, сам – пастырь своих стад. Вот Исаак, тот, кажется, понимает. И Измаил понимал.
Из-под копыт сыпались мелкие камни. Про строптивых женщин говорят порой – упряма как ослица. Почему? При чем тут ослицы? Тихие, покорные животные, вся их жизнь в трудах, без надежды, до смерти. Оттого у них такие глаза. Будь у какой-нибудь из них дурной нрав, что бы говорили про нее – упряма, как женщина?
Как она тогда сказала?
«В обиде моей ты виновен – я отдала служанку мою в недро твое, а она, увидев, что зачала, стала презирать меня. Господь пусть будет судьею между мною и тобою!»
Сама ж отдала. Сама выбирала! Тихую, чернявую, маленькую. Никакого сравнения с ней самой, с Саррой, – да что там, каждая вторая краше ее. Кто ж знал, что окажется желанной? Что почти каждую ночь будет откидывать ее полог, каждую душную ночь, напоенную сухими ветрами пустыни, будет подниматься со своего ложа, прислушиваясь к неровному, затаенному дыханию Сарры (спит или нет?), идти, точно во сне, в дальний шатер, через ночной двор, мимо колодца, мимо масличных жерновов, мимо…
Кто ж знал, что вовсе не кроткой, не тихой окажется юная наложница? Кто ж мог угадать, каким огнем сверкают ее глаза под опущенными ресницами?
Не дразни ее. Веди себя пристойно. Неужто не видела, как она на тебя смотрит?
Улыбнулась, положила руку на живот.
Пусть смотрит! Что она мне сделает? Или не пустое место она теперь?
Не выдержал, ударил по припухшим, детским губам.
Опомнись, дура! Или Сарры не знаешь?
Заплакала.
Но ты же меня защитишь?
Защитил…
Пастухи сидели у костра, грелись. Слабый огонь, рожденный сухими ветками, овечьим пометом, порыжевшей травой… Огонь жизни – не смерти. На вертеле крутилась овечья тушка. Увидев хозяина, вскочили, растерялись. Махнул рукой. Пускай себе… не важно…
Велел расседлать ослов. Кроме того – с дровами. Слугам, спутникам своим сказал – оставайтесь. Дальше – мы сами. Это дело – между мной и Господом. Вон та гора, с плоской вершиной, видите ее? Туда лежит наш путь. А теперь забудьте, что видели. Это – священное место, оно не для чужих глаз. Будете таращиться, ударит гром среди ясного неба, поразит вас вечной слепотой…
Кланялись, приложив руки ко лбу. Что ты, господин, никогда, ни за что…
Отобрал у пастушка посох.
Исаак стоял рядом, бледный, лоб в испарине. Чует? Боится?
Положил руку ему на плечо, чтобы успокоить. Дрожит плечо.
Ты что?
Отец, а это… обязательно?
Отпрянул, точно от удара. Что ж Ты делаешь со мной, Господи?
Что – обязательно?
Чтобы я сам – резал. Своей рукой. Раз надо – я, конечно… но я ведь еще никогда…
Неприятно ему. Или не был на празднике весны, на Шавуот, когда пастухи овец режут, с песнями, плясками? Не плясал со всеми? Или чужими руками – не
