Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

понимал, «как сильно огорчил бы Рудольфа отъезд» Гиллем. «Париж любит интриги, а у танцовщиков давно назревало желание увидеть во главе труппы Бежара, – признал Эйснер, припомнив, как сильно не нравились поначалу ряду артистов постановки Нуреева и его манера поведения. – Репетиции проходили хорошо, танцовщикам нравилась хореография Бежара. Они чувствовали, что Нуреев был во многом диктатор. «Царь Рудольф» – так они его называли. Бежар пошел еще дальше, окрестив его “Призраком Оперы”».

В день премьеры хореограф намекнул Нурееву, что немерен присвоить Легри и By-Ану титул «этуаль». По свидетельству одного надежного источника (впрочем, оспоренного Бежаром), явно раздраженный Рудольф сказал хореографу поступать, как ему заблагорассудится. Только подразумевал он под этим другое: «Что за вздор, не приставай ко мне с этим!» Воодушевленный успехом «Арепо», Бежар утверждал, будто действовал с молчаливого согласия Рудольфа.

Почувствовав себя преданным и посчитав, что на кону его профессиональная репутация, Нуреев на следующий день созвал пресс-конференцию и объявил, что он не одобряет повышение в статусе двух танцовщиков. В ответ Бежар осудил Рудольфа на французском телевидении и потребовала его отставки. В попытке разжечь националистические настроения хореограф заявил: «Я обвиняю господина Нуреева во лжи и в намеренном учинении этого скандала с тем, чтобы его имя, не фигурирующее в программе спектакля, муссировалось в прессе… Я требую, чтобы этого вторженца выдворили. Оревуар, мсье Нуреев». Однако попрощаться с театром пришлось мсье Бежару. Руководство Парижской оперы поддержало Нуреева и расценило действия Бежара как «злоупотребление властью», указав на то, что хореограф, «по всей видимости, переживал физиологически трудный период, когда желаемое принимается за действительность…». В итоге положение Нуреева упрочилось, и даже танцовщики, выступавшие ранее против него, стали лояльными его политике.

В разгар этой истории, которую Эйснер назвал «маленькой и быстро провалившейся революцией», Рудольфу стало известно об ухудшении состояния Бруна. «Как только Эрик узнал, что у него рак, он будто бы утратил желание жить», – вспоминала Валери Уайлдер, его близкая помощница в Торонто. Брун часто повторял друзьям: «Я хочу умереть быстро и молодым». Эрик «всегда себя контролировал, и мне казалось, что он сам запрограммировал собственную смерть, – рассказывала Уайлдер. – Его многие хотели навестить, но Эрик не распространялся о своем скором уходе и не желал видеть вокруг себя много людей. А вот с Рудольфом он повидаться хотел. И Рудольф вроде бы собирался приехать к нему».

Нуреев звонил Бруну ежедневно. Он сильно переживал из-за того, что дела задерживали его в Париже. Клялся, что вылетит в ту же минуту, едва освободится. Брун еще был в состоянии «посмеиваться над интригами в Опере». Но он слабел на глазах, а Рудольф все не приезжал. «Надеюсь, он все-таки доберется сюда, – обронил как-то Эрик, уверив Уайлдер: он «жил только ради него».

В четверг 27 марта Рудольф прилетел на «Конкорде» в Нью-Йорк; оттуда он вылетел в Торонто и из аэропорта сразу же отправился в больницу к Бруну. Вид Эрика, лежащего под капельницей, со смертельно белым, изможденным лицом, не оставлял сомнений в исходе. Друзья проговорили до позднего вечера. Но, когда Нуреев вернулся в больницу на следующее утро, Брун уже не мог разговаривать, а только следил за «Рудиком» глазами. Ему невыносимо было видеть Эрика в таком состоянии, признался позднее Нуреев. В тот же день он вернулся в Нью-Йорк, а Эрик впал в кому. Он умер через три дня, первого апреля – в День дурака[299].

Рудольф горевал в одиночестве и предпочитал не разговаривать о смерти друга. Он так никогда и не оправился полностью от этого удара. «Это было ужасно», – единственное, что Нуреев смог выдавить в разговоре с Барышниковым по возвращении в Нью-Йорк из Торонто. «Печальная это история, карьера Бруна, – констатировал впоследствии Барышников. – Как танцовщик он был лучше Рудольфа, но не добился и десятой доли того, что достиг Рудольф… Он заслуживал большего. Спросите сейчас любого молодого танцовщика: “Кто такой Эрик Брун?” И вам ответят: “Да, он был танцовщиком, только вот датским или американским? С кем он танцевал? И где?”»

За день до смерти Бруна Нуреев и Барышников объявили на пресс-конференции о своем намерении выступить вместе, со своими труппами, на объединенном гала-представлении в Метрополитен-опере, намеченном на июль. В последний раз труппа Парижской Оперы выступала в Нью-Йорке в 1948 году и подверглась тогда разгромной критике. Слава и руководство Нуреева должны были положить конец 38-летнему перерыву – ведь, по иронии случая, именно из-за него гастроли труппы в 1980 году были отменены.

Американский тур 1986 года стал и личным триумфом Нуреева, и триумфом для балета Парижской оперы. Коммерческий успех подкрепили положительные отзывы критиков. Они единодушно признали: русский танцовщик вдохнул жизнь в умиравший коллектив и восстановил его международный престиж. Клайв Барнс назвал труппу «просто восхитительной… Подобные блеск и утонченность тем более замечательны, что еще не так давно балет Парижской оперы, несмотря на наличие хороших танцовщиков, служил фактически посмешищем для всего цивилизованного танцевального мира», – подчеркнул он. Артисты были встречены с гораздо большим энтузиазмом, чем сами танцы, так как хореографию Нуреева критики все же не приняли. «На редкость некомпетентный хореограф», – съязвила Арлин Кроче по поводу его «Раймонды», «Лебединого озера» и «Вашингтон-сквер». Но публика была очарована парижскими танцовщиками. В особенности – блистательной Гиллем, ставшей открытием сезона. И даже Нуреев удостоился нескольких восторженных отзывов за свои танцы. Но прежнего возбуждения, которым публика заряжала Рудольфа в те дни, когда они с Фонтейн превращали каждое выступление в событие, уже не было. Зрители реагировали на балетные спектакли иначе. Ансамблевое единство превзошло силу звезд, посетовал он в «Нью-Йорк таймс». Залы все еще были полны, но спектакль уже перестал восприниматься как событие.

Возвращение парижан в «Метрополитен-оперу» предварило франко-американское гала-представление, собравшее массу знаменитостей. Среди гостей в смокингах и вечерних платьях, не поскупившихся выложить по тысяче долларов за билеты, находились Стивен Спилберг, Лайза Миннелли и первая леди Нэнси Рейган. Роль хозяина исполнял Джин Келли, а Гиллем и Патрик Дюпон вызвали всеобщий восторг своим па-де-де из «Корсара» (как когда-то, двадцать четыре года назад, дуэт Марго и Рудольфа). Нуреев и Барышников также появились на сцене, причем в одном номере – в роли эскорта для Лесли Карон в ностальгическом попурри из ее киномюзиклов, включавшем «Американца в Париже». Но, пожалуй, самым символическим событием для Нуреева стал первый спектакль его «Раймонды»: после драматического столкновения с Бежаром Рудольф вышел на сцену, чтобы объявить о присвоении Мануэлю Легри титула «звезды» (впервые подобная честь была оказана за пределами Парижа).

Во время пребывания труппы в Вашингтоне Нуреев пригласил нескольких танцовщиков на свою 200-летнюю