Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3 - Александр Солженицын

– Пиши, пиши! Так тебе незамедля и приставят по бумаге! Ещё хорошо, коли на другой год к Петру и Павлу отпустят.

– Так ты что, вошь гулящая, ещё к другому Петрову дню воевать хотишь?

– А что тебе здеся, так плохо?

– Чего хорошего: как начнёт садить с чижолой, так и подштанники для лёгкости скинешь.

Прищенко постучал карандашом об стол, на манер того прапорщика:

– Да вы всурьёз, а не лясы молоть!

– Мы и всурьёз. На запас, чтобы промаху не было.

– Да стола не трожьте, дьяволы.

– Что, правда, как пьяный шатается? Что на ём за писанье? А ну, неси молоток, подобьём.

– А его трогать не надо, писать и всё.

– Так шо дальше писать?

– Смазку для обуви!

– Табаку!

– Заусайловской крупки, на день – осьмушку на двоих.

– Не! Осьмушку – на одного.

– Верно. Они всё равно урежут.

Прищенко ждал, слушал, помусоливал карандаш языком. Губы и язык его олиловели.

А все кругом стояли-сидели, зарясь, задумывая, и наперебой выталкивали:

– Чтобы парикмахер стрить да брить приходил кажный день!

– Чтоб сапожник со струментом и товаром заседал тут, у нас.

– Чтоб кажную субботу баня, а мыло бы отпускалось фирмы Жукова, фунт на двоих.

– А може тебе земляничного отписать, чтоб от тебя не так смердело?

– Так с чечевицы у кого дух не выходит?

– Ну, помалкивай. Далей, далей, ребята.

– Курительной бумажки пачку на два дня! – только теперь про бумагу вспомнили, до того уж к газете привыкли.

– А може тебе ще бумажки для ж… записать? – упёрся Прищенко.

Засмеялись дружно:

– Такой не бывает!

– А что? В городах, в иных отхожих, специальная газетка резаная на гвоздик настручена, чтоб стенку пальцем не мазали. Небось, барышни её как следовает берут, а наши дорвутся – так с гвоздиком и выхватят, на цыгарки.

– Не, не, – упёрся Прищенко, – такого не подавайть, бумажки нэ запишу. С таким лыстом совестно будэ куды сунуться.

– Так – а каку офицеры свёртывают?

– Так ахвицеры – и по зубам мажуть, мало что!

– Во! И нам пиши: зубного матерьяла.

– Балуйся, балуйся.

– Так вон, у Прищенки рот теперь весь синий, хоть песком шуруй, за неделю не ототрёшь. Пиши, пиши, Прищенко, ротяного!

Гоготали.

– В комитет попал – теперя посинеешь.

Прищенко достал из кармана серую тряпочку, стал тереть губы и рот.

– С вами, дьяволами, свяжись.

А карандаш химический за ухо положил.

– А карандаш-то – твой? Чего присвоил?

– А чей?

– Теличенки. Дай, я ему отнесу.

– Не, ты карандашик возьми – да под списочком и распишись. И Теличенко пусть распишется. Весь комитет. И тогда несите.

– А куды несите?

– Ну, куды положено.

– Капитану.

– Ни при чём тут капитан.

– А тому прапорщику, что приезжал. А он дальше нехай двигает.

– А иде он теперь? Он не наш бригадный.

– Не, ты пойди, пойди, с капитаном посоветуйся.

Только начали расходиться – налетел фельдфебель Никита Максимыч, борода смоль, глаз огонь:

– Это что? Почему мебель расставлена? Дневальные, туды вашу растуды, что смотрите?

На формировке окладиста была его смоляная борода, на фронт выезжали – подкоротил, чтобы вша не села.

– Так собрание было, Никита Максимыч!

– Какое тебе собрание? Тут – батарея! Разноси мебель отсюдова, чтобы вмиг!

Уж знал, небось, про комитет, и обидно ему, что не его выбрали.

Выступил Евграфов, на городской манер:

– Господин фельдфебель! Пущай постоит. Если кому что потребуется записать.

– Ещё чего! – записать! А ну ж – обстрел? Сколько беды от щепья будет? Эй, дневальные, бери, говорят!

Подхватили дневальные стол, табуретки – и потащили прочь подале. Ну, и не в деревню же назад волокти.

Тем временем Прищенко со списком своим вернулся от капитана:

– Сказал: нигде такую не примут, дюже помятая.

628

А занозила Гучкова эта хитрость Керенского встречаться с его полковниками. На каком основании, для чего? Уж он и жалел, что вчера сблагородничал и разрешил. Сегодня хотелось ему узнать бы, как же эта встреча прошла? – но не у кого было: Ободовского он сегодня не видел, и полковники тоже все как исчезли: никто из них не появлялся доложить сам.

А тут среди дня Гучков узнал, что в предполагаемую правительственную поездку в Ставку, о которой уже столько разговоров, князь Львов сам не едет, но едут, кроме Милюкова, Шингарёва, ещё и Некрасов и – чуть ли не опять Керенский! Вот этим добавлением обожгло Гучкова как хлыстиком: ещё и в Ставку совался Керенский? Нет, это уже балаган! И ещё Некрасов? набрали хлама!

Собственно, вся эта поездка имела смысл в одном Гучкове: военный министр ехал знакомиться со своей Ставкой. Посмотреть их там своими глазами: насколько они искренно приняли переворот и примут реформы? Посмотреть и в глаза Алексееву и, если удастся, установить единство планов. Позже, для важности, добавили Львова и Милюкова, – а теперь вот как поворачивалось?

Первым движением было – звонить князю Львову и решительно протестовать против такой профанации. Но уже изведав князя Львова, Гучков знал, что это всё равно как боксировать с мягкой подушкой: никакого сопротивления не будет – и результата не будет.

И вторым движением, отталкиваясь ото всей этой пошлой компании, Гучков придумал: ехать от них отдельно, не завтра, а сегодня же вечером, опередить. Отделиться, свою миссию выполнить отдельно, явственно для всей Армии и всей России, а не как развлекательную прогулку.

И уже в первой половине дня отдал энергичные распоряжения: о подготовке поезда, и какие лица с ним поедут, от каких управлений и что готовить. Решил всех вчерашних наказать, оставить. Взять Туган-Барановского. А брать ли Поливанова? Желательно было бы взять как главного сотрудника по предстоящей великой реформе. Но с другой стороны, как бывший тоже военный министр, он рядом с Гучковым отчасти бы конкурировал, забирал бы слишком много значения себе. Да пожалуй и одиозно было бы среди ставочных появление этой слишком реформаторской фигуры. Не брать.

От быстрого изменения планов уплотнился и сегодняшний служебный день, на который и без того было намечено много – и ещё новое втискивалось.

Надо было съездить в заседание Адмиралтей-Совета и от этих дряхлых адмиралов принять присягу Временному правительству. Утвердить и морскую комиссию по ослаблению уставов – подобную поливановской сухопутной. Затем совещание с комиссаром Кронштадта Пепеляевым и подготовить, кого же назначить новым комендантом крепости вместо убитого Вирена: назначать приходилось не столько по вкусу министра, сколько по вкусу матросов, ибо могли и не стерпеть.

Пришлось больно капитулировать и перед Казанским Советом – не связываться из-за арестованного ими генерала Сандецкого, да ведь и известного реакционера, не шуметь, а выразить казанским советчикам благодарность за твёрдость, с какой они в Казани устранили старый порядок.

Не ощущая своей реальной власти, всё время делать вид, что ты ею обладаешь. Разрушительно для себя самого.

Тут же и докладывали, что Исполнительным Комитетом Совета в Петрограде арестован лучший гучковский агитатор полковник Плетнёв, объезжавший казармы с речами. Превозмутительно! – военный министр не мог послать своего оратора по казармам запасных полков! И – освободить его сам не мог?! Теперь нужно было просить у Исполнительного Комитета? Противно. Действовать через министерство юстиции? – опять же Керенский.

Тут – снова какая-то депутация автомобильно-технической части в кожаных куртках. А подошёл к кипе подложенных телеграмм и писем – и очень неприятное попалось от 10 финляндского артиллерийского дивизиона. Спрашивали: развал армии с согласия военного министра – это что, глупость или измена? Какое глубокое непонимание! – да и как понять со стороны? Какое невежественное применение милюковских слов! – к нам?

А что вот было делать с его собственными военно-промышленными комитетами, которыми он так гордился и развивал их до последней натуги, до последнего дня, – а сейчас, с высокого министерского капитанского мостика, видел, что все эти налепленные добавления сильно кренят правительственный корабль. Ему никак невозможно было зачеркнуть эту всю общественно-оборонную деятельность. Но теперь он испытывал желание крепко подчинить её министерству. (Как никогда б они не дались при царе.)

День клонился к вечеру, и надо было спешить кончать министерские дела и к поезду. (Подушке Львову сообщить в последний момент, не советуясь.) К счастью, состояние Гучкова было куда лучше, чем к рижской поездке, – и тоже в момент из последних он позвонил из довмина Маше, что уезжает на пару дней. (Она замялась – и не сказала: «Возьми меня.»)