Рождение «Сталкера». Попытка реконструкции - Евгений Васильевич Цымбал

В «Сталкере» он (Андрей) примерил на себя роль проповедника. Мне непонятен уход Тарковского в проповедничество. Его Саша Кайдановский в «Сталкере» — это пророк, назидательное внушение, указующий перст: «Будьте такими!»

Когда мы сегодня читаем Чернышевского, который утверждает, что искусство отражает жизнь, становится смешно. Искусство ничего не отражает, кроме личности самого художника. Художник, правда, опосредованно эмоционально осмысляет жизнь, но все идет только через него, через его душу. Исповедальное начало — необходимая составляющая в искусстве. Потеря исповедальности, искренности, выход к проповеднической позе возносит художника на котурны. Проповедник неровня обычному человеку. Он стоит на кафедре. Он не делится своим — пережитым и прочувствованным, а поучает с амвона.

Я как участник и свидетель создания «Сталкера» был очевидцем качественного перехода Андрея к чему-то иному в своем творчестве. Для меня это «иное» не стало удачей, хотя для многих это, наверное, не так. Настоящий художник всегда исповедален. И Андрей в своих первых фильмах был таким.

Андрей был режиссером эмоций, до некоторой степени режиссером символа и собственной внутренней патетики. Когда она основывалась на исповедальном начале, близком ему, это была победа и удача. А тут Писатель, Ученый и даже Сталкер (пусть в меньшей степени, но в нем это тоже есть) — фигуры, вырезанные из картона, плоские и умышленные до невозможности. Они бесконечно декларируют свои идеи.

А какой эмоциональный порыв и накал в Сталкере? В вымученных фигурах двух его спутников? Каждый из них только и делает, что провозглашает свое кредо с начала и до конца фильма. Фактически это маски, отражающие абсолютно рациональное распределение ролей. А там, где у Андрея начинается рацио, там он кончается, как великий режиссер.

Мне кажется, в «Сталкере» в лице своих персонажей Андрей рассчитывался с не до конца принимающими его творчество людьми. И логика его, к сожалению, такова: «Раз они в чем-то меня не принимают — значит, они мои враги». Это как раз то, что в нем настойчиво культивировала Лариса.

Когда Андрей показал «Сталкер» объединению, я расстроился и огорчился. После просмотра подошел к Андрею и тет-а-тет сказал: «Я не знаю, Андрюша, зачем тебе такая картина. У меня она вызвала ощущение тупиковой ситуации и пустоты. Ни мне, ни, что самое главное, тебе она ничего нового не дает». Это был наш последний разговор с ним. После этого он прекратил со мной всякое общение.

Через несколько лет, посмотрев «Ностальгию» и «Жертвоприношение», я с горечью осознал, что Андрей после «Зеркала» остановился. Он не прогрессировал, а, наоборот, все дальше уходил от самого себя. Все его последние картины выстроены, просчитаны и не вызывают никакого эмоционального воздействия. На «Ивановом детстве», «Андрее Рублеве», «Солярисе», «Зеркале» у меня сжималось сердце, бежали мурашки по коже, перехватывало горло, и я испытывал восторг перед талантом Тарковского. Начиная со «Сталкера» Андрей как художник для меня не то что закончился, но отошел куда-то далеко и стал не моим другом и соратником, а посторонним человеком. Я говорю абсолютно искренне.

Степанов, приватно высказав свое мнение Тарковскому, написал для Госкино положительное официальное заключение по фильму.

Признавая долю правоты в отдельных аспектах его мнения, я не согласен с его оценкой фильма в целом. На мой взгляд, «Сталкер» — один из лучших, а возможно лучший фильм Тарковского. Андрей Арсеньевич не раз на словах отвергал поиски в сфере искусства, он заявлял, что сама идея искания для художника оскорбительна. По его мнению, художник не ищет — он свидетельствует об истине, о своей правде мира. И в этом была колоссальная противоречивость его практики, его собственного не прекращающегося ни на секунду поиска нетривиальных истин, форм их выражения на экране, стремление сделать их такими, чтобы они затрагивали зрителя, заставляли его задуматься, обратиться к вечным вопросам: откуда мы? кто мы? зачем мы живем? И вместе с тем мессианство, колоссальная убежденность в своем праве указывать путь этого поиска.

Образ Сталкера, манера его поведения — это продолжение мучительного поиска истины, начатого Андреем Рублевым. Не случайно, Александр Кайдановский, актер совершенно иного психического типа, иногда говорит в фильме интонациями Рублева, сыгранного более чем за десять лет до этого Анатолием Солоницыным. Этого хотел Тарковский. Он сделал свой последний фильм в СССР в условиях идеологии «развитого социализма», смысла которой не понимали уже и сами советские вожди. Мыслящие люди мучительно искали свой выход из удушающего застоя. Многие обращались к религии. Искал свой путь и Андрей Арсеньевич Тарковский. Вся его жизнь, все его творчество, все его фильмы, были последовательным и мучительным интуитивным поиском.

Мне кажется, «Сталкер» еще не до конца осмыслен. Это фильм о путешествии далеко не святой троицы в глубины своей души в поисках собственной сути. Не случайно уже более сорока лет его вновь и вновь смотрят в университетах, киноклубах, на кинофестивалях во всем мире. Напряженные дискуссии о нем не стихают по сей день. Мое мнение как участника создания фильма не может быть объективным, но до сих пор, когда я смотрю «Сталкер», у меня в некоторых его эпизодах мурашки бегут по телу от удивительного и таинственного воздействия этого фильма. От невыразимых душевных мук Сталкера, сарказма и отчаяния Писателя, тревог и сомнений Профессора. От их страха самих себя и своей внутренней сути. Андрей Арсеньевич говорил, что его пугают люди, не сомневающиеся, заявляющие, что они знают, куда и как нужно идти человеку в поисках счастья. И вспоминал Галича:

Не бойтесь золы, не бойтесь хулы,

Не бойтесь пекла и ада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Кто скажет: «Всем, кто пойдет за мной,

Рай на земле награда».

Рая и счастья всем сразу и бесплатно, как того хотел Сталкер в повести Стругацких, не будет. В фильме авторская и режиссерская мысль пошла дальше. Счастье все понимают по-разному. Для одних это вознаграждение за труды, муки, душевные терзания и остро переживаемую боль. Для других (к сожалению, очень многих) счастье — попросту возможность сытно есть и пить, получать материальные блага и удовольствия. К сожалению, большинство хочет очень немного. Чтобы все желания сбывались без особого труда, на диване, перед телевизором, где радостно стреляют по живым мишеням или по-скотски избивают друг друга homo, давно уже утратившие все, что напоминает sapiens. Эти зрители вполне удовлетворены тем, что