Грозное лето - Михаил Соколов

Сухомлинов удивленно раскрыл глаза и произнес, не скрывая возмущения:

— Бред. Григорович, морской министр, никогда на это не пойдет. И я буду возражать против сей кабалы.

Палеолог доверительно продолжал:

— Между нами: я с вами согласен. Добрая старая Англия только и мечтает погреть руки на неудачах своих союзников, — и как бы вспомнил: — Да, мой дорогой генерал, вы не слышали, что бывшая фрейлина царицы, Васильчикова, намерена возвратиться в Петербург?

— Она интернирована в Австрии. И какой смысл ей покидать свое уютное гнездышко под Веной в обмен на тяготы нашей бренной петербургской суеты сует? — спросил Сухомлинов, не подозревая, что именно интересует этого дотошного посла.

— Ну, не скажите, — ответил Палеолог. — Придворная дама, большие связи. Мало ли с чем можно приехать такой персоне в Петербург?

Сухомлинов понял: намек на царицу и ее родственников в Германии. Как смел этот человек приходить к нему с подобными намеками, за которые можно вылететь из Петербурга в двадцать четыре минуты, а не только часа, узнай об этом государь? И он, Сухомлинов, конечно же должен, обязан сказать ему об этом, — неужели Палеолог рассчитывает на иное?

И сказал мрачнее мрачного:

— Господин посол, вы говорите о вещах, последствия коих трудно и предвидеть, ибо я, министр его величества, незамедлительно доложу ему о вашем сообщении. Я очень сожалею, что не могу более продолжать подобного разговора, — заключил он жестким тоном и встал.

Палеолог тоже встал — нельзя же было сидеть, когда министр поднялся с кресла, давая понять, что не желает более ничего слушать? И сказал как бы с полным разочарованием:

— Мне остается только пожалеть, ваше высокопревосходительство, что вы не придали должного значения моим словам о фрейлине Васильчиковой. А между тем она действительно собирается в путь-дорогу. С весьма важным поручением. От наших противников…

— Что-о-о? — повысил голос Сухомлинов истинно по-генеральски.

Палеолог не мог и не хотел остановиться: ему надо было точно ответить в Париж, что думает военный министр по поводу сепаратного мира и насколько агитация немецкой разведки о намерении русского царя примириться с кайзером правомерна, и продолжал, как одержимый:

— …Заключить с Россией сепаратный мир. Или перемирие. В близком будущем.

Сказал и оцепенел от напряжения и ожидания: что ответит Сухомлинов, которому такие вещи должны быть известны раньше всех дипломатов?

Сухомлинов ничего об этом не знал. И думал: «Расчет правильный. И наглый. Васильчикова была очень близка к государыне, но кто может направлять ее с подобным письмом в Россию, за которое государь четвертует — на худой конец, а на легкий — загонит на край света? Нет, о таких вещах надо разузнать все, до конца. Чтобы доложить государю».

— Кто может написать такое письмо? Кому? Когда? И кто вам сообщил об этом сумасшедшем провокационном плане противника? — спросил он.

Палеолог ответил, как приготовленный урок:

— Сообщили наши, союзников, агенты. Когда приедет Васильчикова — не знаю. Видимо, не так скоро. Но приедет. Кому будет адресовано письмо — неизвестно. Известны только две вещи, а именно: что это — не провокация. И что… — замялся он, и умолк, и посмотрел на дверь.

Сухомлинов зло сказал:

— Дверь закрыта плотно.

— …что автор письма предполагается быть герцог Гессенский. Значит, письмо будет адресовано…

Сухомлинов налился гневом, готов был крикнуть: «Вон! И чтоб ноги вашей более здесь никогда не было!», послам такое не говорят, и он сказал хоть и гневно, еле скрывая ярость, но сдержанно:

— Господин посол, если вы впредь намеритесь просить встречи со мной для подобных сообщений, мягко говоря, более грубо — не хочу говорить, — не утруждайте себя…

Палеолог не смутился и спросил как бы совершенно наивно:

— Вы полагаете, что это — чистейшая провокация, мой генерал?

— Я полагаю, — грубо ответил Сухомлинов, — что в кабинете военного министра его величества подобные разговоры недопустимы. Русская армия доблестно сражается с противником на всех фронтах. И будет сражаться до последнего солдата и до последнего рубля. Так высочайше повелел государь, и так мы думаем и действуем все, его подданные…

Но Палеолог засиял и патетически произнес:

— Я счастлив был услышать эти слова от вас, мой дорогой генерал Сухомлинов и военный министр нашей доблестной союзницы России. И я рад, что в вашем лице имею искреннего друга моей несчастной Франции. Вы достойно служите своему государю и общему делу союзников, и я доложу об этом моему правительству… Желаю вам самых лучших успехов на этом вашем и нашем тяжком, но благородном поприще, мой генерал.

Зазвонил телефон — резко, требовательно.

Сухомлинов покрутил ручку, взял трубку и тотчас встал и вытянулся в струну, выпятив грудь колесом:

— Да, ваше величество, Сухомлинов у аппарата… Здравствуйте, ваше величество. Слушаю, ваше величество…

Палеолог поклонился и с легкостью юноши вышел из кабинета.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Бугров терял терпение: Палеолог сидел у Сухомлинова уже около часа и, кажется, не думал и уходить, и Бугров вынужден был томиться в коридорах министерства, как неприкаянный, то и дело отвечая на приветствия сновавших туда-сюда офицеров. И думал: к ак на Невском, с той лишь разницей, что там они беззаботно болтали друг с другом, а здесь были сосредоточенные и важные, с деловыми бумагами в руках, куда-то спешившие и озабоченные, исчезавшие в бесчисленных комнатах министерства так же внезапно, как и появлявшиеся.

Но в одном укромном уголке, поодаль, все же стояли несколько человек, курили и тихо спорили:

— До ворот Львова еще двадцать верст с гаком, други мои, так что неизвестно, когда Рузский и возьмет его…

— Ничего Рузский не возьмет. Брусилов возьмет.

— Ибо Рузский гонит своих нижних чинов в болота и губит за здорово живешь. Разве таким образом Львов можно взять?

— И я слышал: даже гвардейцев командиры гонят напрямую по топям, в коих наших нижних чинов и офицеров противник расстреливает из всех видов оружия…

— Это ты сам видел или со слов Родзянко говоришь?

— Не важно, видел или нет, важно то, что этак мы и солдат не наготовимся, господа.

— А вот об этом лучше бы помолчать. Рузский находится у ворот Львова — так говорят все.

Проходивший мимо Бугров заметил:

— А чего же молчать, коль это соответствует действительности?

И разговоры разом смолкли, и офицеры тотчас разошлись по комнатам.

Бугров слышал в поезде от раненых: они только что находились не у ворот Львова, а действительно в болотах и трясинах, гибли от огня противника, тонули и вытаскивали друг друга под шрапнельным градом и свинцом пулеметов и кляли на чем свет стоит своих командиров, гнавших их напрямую по топям, когда их можно было обойти, или приказывавших атаковать проволочные заграждения едва ли не штыками, когда их можно было разрушить прежде артиллерийским огнем, кляли за то, что голодали и мокли, не спали сутками и шли в бой буквально босые, так как на сапогах отваливались подошвы, а уцелевшие после всего этого еще по пять дней лежали на вокзалах, на земле, под дождем, не кормленные как следует, не перевязанные, со стонами и криками: «Да перевяжите же нас, ироды, креста на вас нету!..»

Бугров видел их на Варшавском вокзале, когда подъехал к нему в надежде попасть на петербургский экспресс, так как автомобиль испортился, да на нем и невозможно было продолжать путь — нигде не было бензина. И слышал стоны раненых, и их проклятия, и крики безумные, бредовые:

— Братцы, прикончите, богом умоляю, — нет же мочи терпеть такое измывательство!

Тысячи раненых нижних чинов и даже офицеров. Почему же о них ничего не пишут газеты? Не говорят прохожие на улицах Петербурга? Молчат военные, щегольски снующие по Невскому? Не возмущаются раненые? Не здесь же, на вымытых до блеска тротуарах, их ранило, не здесь же их подобрали сердобольные сестры милосердия, которые снуют тут всюду, как на праздник, будто вышли покрасоваться белизной своих передников и косынок с изящными крестиками, те самые желанные сестры, которых днем с огнем не сыщешь на прифронтовых вокзалах, которых не хватает в лазаретах, из-за которых порой идет настоящая война между Красным Крестом и Военно-санитарным управлением?

А газеты кричат, расписывают о наших победах, как будто на фронте пир идет горой, а не война самая страшная из всех до этого. Никаких треволнений, никакой войны и человеческих страданий и никаких мук адовых и смерти мучительной нет в столице, а все идет, как шло до этого десятилетиями, веками…