Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг. - Виктор Петелин

– С внешней стороны, – заметил я Лосеву.

– В том-то и дело, что только с внешней, – продолжал Лосев, – а той драмы, что возникла у Григория в «Тихом Доне», Харлампий не знал и не ведал. Не было у Харлампия распрей ни с родным отцом, ни с приемным. И не бросал он родной дом, не уходил батрачить к пану. Не было у Харлампия Натальи и Аксиньи, не было и того, что Шолохов вдохнул в душу Григория, – страсти, обаяния, мучительного искания правды.

– Все это интересно, – говорю я Лосеву. – Видимо, не случайно Шолохов в «Тихом Доне» рядом с Григорием Мелеховым показал нам вашего Харлампия Ермакова полной натурой, назвав его по имени и фамилии. Вы же помните, что Шолохов в третьей книге романа упоминает Ермакова несколько раз?

– Как же, помню, – горячо заговорил Лосев. – И в четвертой книге «Тихого Дона» Ермаков упоминается.

Мы с Лосевым быстро находим эти главы в четвертой книге «Тихого Дона». В седьмой части романа, в главе XV рассказывается о том, как комдив Григорий Мелехов отчитывает командира полка Харлампия Ермакова за грабеж и раздевание донага пленных красноармейцев. В XXVIII главе мы видим пьяного Ермакова возле больного Григория Мелехова уже в Екатеринодаре и в Новороссийске, где они за бутылью спирта ведут разговор о сдаче в плен Красной армии.

– Вот таким и был Харлампий Ермаков в жизни, – горячо заговорил Лосев. – Тут Михаил Александрович до точности верно изобразил нам дела и душу бесшабашного рубаки, любящего выпить и не особенно задумывающегося над жизнью. Дистанция между Григорием и Харлампием – колоссальна!

– Скажите, а не было ли такого случая в жизни Ермакова, чтобы он в Вешках выпустил из тюрьмы около ста арестованных красных? Шолохов в третьей книге рассказывает нам это о Григории Мелехове.

– С Ермаковым такого случая не было и не могло быть, – сказал Лосев. – Он, скорее всего, расстрелял бы их.

– А в бандах Ермаков был?

– Нет, – заверил Лосев. – За ним этого греха не было. На Польском фронте он здорово отличился у Буденного и с 1921 года по 1924 год был начальником кавшколы в городе Майкопе. После демобилизации Ермаков вернулся в Базки, недолгое время был председателем комитета взаимопомощи. А при выборах в Советы Ермаков сколотил группу своих однополчан, подпоил их самогоном, и они на районном съезде Советов, в Вешках, хотели протащить Харлампия в председатели РИКа. Он такую бучу устроил, что пришлось его лишить делегатского мандата. Затем вдовы и партизаны потребовали у Харлампия ответа за его черные дела в дни вешенского восстания. В 1927 году Ермаков был изъят органами ГПУ и, кажется, сослан на Соловки или даже расстрелян… Такова биография Ермакова, таковы действительные факты.

Прототипы «Поднятой целины»

Вместе с Наумом Федоровичем Телицыным мы сидели в сквере станицы Вешенской. Текуче, ртутным блеском искрилась стремнина Дона. Ветер доносил протяжный гудок парохода.

– Шолохов идет, – вдруг сказал Телицын.

– Где? – Я оглянулся по сторонам.

– А вон сверкают огни. – Наум Федорович показал рукой вниз по Дону. – Это пароход «Михаил Шолохов». С Волго-Дона.

В руках у Наума Федоровича была газета «Правда». Он читал опубликованные в газете отрывки из «Поднятой целины». Читал и восхищался:

– Слова, фразы, все, как литые, ядреные. И чему я радуюсь, – так это тому, что оторвал он Давыдова от дьявольской Лушки. А Нагульнов-то как вдруг обернулся?

– Говорят, Наум Федорович, – обратился я к старику, – что вы знали Давыдова?

– Самого Давыдова я, конечно, не знал, не было его в действительности, а вот люди, похожие на него, были. Вот, скажем, двадцатипятитысячник Андрей Плоткин. Приехал к нам в Вешки в январе 1930 года. Коммунист, волевой, роста среднего, темно-русый. Из флотских. Под тужуркой – матросская тельняшка, грудь и руки – в якорьках татуировки. Скромен был, выдержан, с острым прищуром глаз.

Старик живо оборотился ко мне и спросил:

– Что, похож портрет на Давыдова? То-то же и оно. И работал как черт. Был не из краснобаев, но говорил, как гвозди в дубы заколачивал. И простой был, сердечно относился к народу. Любили его казаки. И по сию пору добрым словом вспоминают. Хорошо знали его садовод наш, дед Сухарев, и кузнец Крамсков Дмитрий, которого Шолохов изобразил в «Поднятой целине» под именем кузнеца Ипполита Шалого.

Но были и другие коммунисты – посланцы с заводов. Знал я еще одного – Баюкова. Он прибыл к нам из Ленинграда с Путиловского завода. Слесарь. Был из твердых, но душевных коммунистов. Роста среднего, лицо широкое, светловолосый, глаза голубые. Говорил по-ленинградски, башковит был и в политике дока! Ходил слух, что в окружкоме, в Миллерове, срезался он насчет политики в отношении кулака с секретарем окружкома – осколки стекла со стола летели. А с народом был вежлив, умел достучаться до казачьего сердца. Что скажешь? И этот чуточку похож на Давыдова.

– Да, черты сходства имеются.

– Работал он в Верхне-Чирском хуторе. Кулаки там дважды на него покушение совершали.

– А что вам известно о Половцеве?

– Половцев – это точный портрет одного есаула. Не стоило бы его, вражину, и вспоминать, но из песни слова не выбросишь. Знал я его сызмальства. Станишник он мой, из Боковской. Александр Сенин – так его звали. Окончил при царе Новочеркасское юнкерское артиллерийское училище, с мировой войны пришел есаулом. Это он был комендантом белогвардейского суда в хуторе Пономареве, когда казнили отряд Подтелкова. Шолохов в «Тихом Доне» его, бандита, так и пригвоздил. Отступал Сенин с Деникиным до Новороссийска, но на пароход сесть опоздал. Деникин смылся за границу, а Сенину пришлось сдаваться в плен. И он под фамилией

Евлантьева вступил в Конармию, дослужился до командира эскадрона.

– Это еще не все, – продолжал рассказывать Телицын. – Затем этот Евлантьев-Сенин пролез в следователи особого отдела Блиновской дивизии. А в 1923 году в Ростове-на-Дону, на углу Буденновского проспекта и улицы Энгельса, он был опознан нашим станишником. Ваня Малахов запомнил «их благородие» за пятьдесят шомполов, полученных от него в свое время. Ну и тут, увидев Сенина в форме ревтрибунальца, Малахов прямо на улице и давай его дубасить. Разоблачил он его, и ревтрибунал эту гидру контрреволюции приговорил к смерти. Расстрелять бы эту гадину той ночью, так нет же, задержали исполнение приговора на день, что-то хотелось ревтрибунальцам через него уточнить еще. А наутро из Москвы – бах, телеграмма – постановление правительства о всероссийской амнистии всем белогвардейцам. И Сенина помиловали и сослали в Соловки. А в 1927 году он попал под вторую амнистию по случаю десятилетия Красного Октября и вернулся домой. Был я в ту пору председателем стансовета в Боковской. Как сейчас помню десятое ноября. Сижу я в Совете, заходит ко мне в кожухе, согнувшись, усатый казачина, заячий треух на лоб надвинул. Пригляделся я, а это их благородие Сенин. И протягивает документы из Соловецкого исправительно-трудового лагеря на предмет выдачи ему паспорта и разрешения жительства по месту рождения. Ахнул я и думаю: «До чего же добрая наша Советская власть. Какую вражину из Соловков выпустили в донские степи. И я этой вражине должен выдать наш паспорт». И выдал. Вручаю и пытаю его: «А что, гражданин Сенин, как теперь обстоят ваши дела с Советской властью?» А он и дыхнул мне через стол: «По всем статьям замирение полное произошло». – «Ну, и дай боже, глядите, не заверните опять на кривую стежку».