Завет воды - Абрахам Вергезе

Мариамму охватывает глубокая печаль и жалость к нему — к ним обоим. Узкий зонд солнечного луча пронизывает листву, касается кровати. Бог, который никогда не вмешивается в крушение поезда или если человек тонет, любит вглядываться в свой гуманитарный эксперимент в такие вот моменты подведения итогов, озаряя сцену отчасти небесным светом. Мариамма нетерпеливо ждет ответа Ленина.

— Мариамма, когда все кончено, когда жизнь почти на исходе, что бы тебе хотелось вспомнить?

Она вспоминает их единственную ночь в Махабалипурам. Она нашла его в тот момент, когда уже потеряла из-за обреченного на провал дела. И вот все повторяется вновь. Найти, чтобы потерять. Она ничего не отвечает, лишь крепко держит за руку.

— А ты что хочешь запомнить, Ленин?

Он отвечает не задумываясь:

— Вот это. Здесь. Сейчас. Солнце на твоем лице. Твои глаза, сегодня больше голубые, чем серые. Я хочу помнить эту комнату, остатки печенья во рту. Зачем ждать, пока мир покажет что-то получше? — Он как будто прощается.

Темное облачко скользит по лицу. Дыхание учащается, на лбу блестят капли пота.

— Ленин, умоляю тебя. Давай поедем в Веллуру. Пускай опухоль удалят, а там будь что будет. Придется сдаться и принять последствия своего шага. Но только живи! Живи ради меня. Не заставляй меня смотреть, как ты умираешь.

— Мариамма, это не выход. Я все равно умру. Полицейские прикончат меня, опухоль там или не опухоль. — Он начинает запинаться, глаза блуждают, взгляд мутнеет и с трудом фокусируется. Она видит, как пелена опускается. Голос едва слышен. — Я рад, что ты воткнула иглу мне в голову. Я смог увидеть тебя еще раз, прикоснуться к тебе, услышать тебя. Мариамма, ты же знаешь, правда? Ты знаешь, что я чувствую к тебе…

Тело напрягается, глаза закатываются в одну сторону.

Она зовет Дигби, но тот уже рядом, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Ленин забился в жестокой судороге, сотрясая кровать. Постепенно приступ стихает.

— Он сказал, чего хочет? — спрашивает Дигби.

Мариамма предпочитает не отвечать на вопрос — чтобы не лгать.

— Мы везем его в Веллуру.

Во времена всеобщей лжи говорить правду — это уже революционный акт. Но это ее личная правда, ее революция ради Ленина и ради себя самой. Да здравствует революция.

Разбитая машина, за рулем которой сидит Кромвель, несется к Веллуру, подпрыгивая на ухабах и петляя по сужающейся от побережья до побережья талии Индии. Дигби не смог поехать с ними — и был очень огорчен. Мариамма хотела, чтобы он был рядом, но не решилась спрашивать о причинах. Она сидит вполоборота, регулярно проверяя, как там Ленин, но тот в постэпилептическом ступоре — либо так, либо жидкость опять начала собираться в желудочках. Они едут на север до Тричура, потом поворачивают на восток, поднимаются на перевал Палгат в Западных Гхатах, а потом спускаются в долину в Коимбатуре. Три часа в пути, шея затекла, вывернутая назад. Мариамма задремала, а когда очнулась, Ленин внимательно смотрел на нее, как будто это он сиделка, а она пациент, которого спешно везут на операцию.

Мариамма не успела обдумать, как скажет Ленину, что его везут в Веллуру против воли. Была уверена, что это еще не скоро, возможно, после операции… то есть если он переживет поездку, не говоря уже об операции. Что же теперь сказать? Я хотела, чтобы ты жил, и неважно, что ты сам об этом думаешь? Ленин явно потешается, видя ее замешательство.

— Ну давай, скажи, — выпаливает она. — Скажи, что я потащила тебя в Веллуру насильно.

— Все в порядке, Мариамма. Не нужно ничего говорить. Кромвель объяснил.

— Пожалуйста, — улыбается в заднее зеркало Кромвель. И добавляет: — Еще два часа. Может, меньше.

Она смотрит в окно. Сквозь облака проглядывает луна, освещая пустынный, изрытый пейзаж, — похоже, они приземлились в лунном кратере. Окружающий мир и двое мужчин в автомобиле тихи и умиротворенны. И только одна Мариамма взвинченна. Она готова придушить их обоих.

Ленин дотягивается до ее руки:

— Кромвель говорит, что мы разговаривали только этим утром, а мне кажется, что прошло много месяцев. И все это время я обдумывал наш разговор. Твои последние слова. То есть я размышлял об этом неделями. — Рука непроизвольно тянется ко лбу, касается повязки. — И я принял решение еще до того, как очнулся здесь, в машине. Если я готов был умереть ради того, во что даже не верю, то, конечно же, я должен хотеть жить ради того единственного, вот что я верю безоговорочно.

Мариамма боится дышать.

— И что же это?

— Ты уже должна бы догадаться.

Несколько бродячих псов на улицах маленького провинциального городка — они в Веллуру. До рассвета остается еще несколько часов, когда они въезжают в ворота больницы Христианского медицинского колледжа. Их ждут, интерны и сестры уже роятся вокруг Ленина, подбегает регистратор нейрохирургии, подробно расспрашивает Мариамму. Он назначает ударную дозу противосудорожного и запрещает Ленину принимать что-либо через рот. На рассвете Ленина увозят на анализы.

Кромвель спит в машине, когда Мариамма возвращается к нему, чтобы уговорить поехать обратно — нет никакого смысла оставаться. Он неохотно подчиняется. Потом Мариамма звонит Дигби. Он с облегчением вздыхает, узнав, что они благополучно добрались.

— Знаете, — говорит он, — мне кажется, было бы неплохо позвонить редактору «Манорамы». Расскажите ему, что происходит. Если они напишут, что Ленин имеет отношение к вашей семье, вашему отцу, истории с Недугом, возможно, для полиции это станет сигналом, что его нельзя пока трогать. Кстати, в Веллуру знают, кто их пациент. Я рассказал. Они обязаны будут сообщить полиции Мадраса. А те непременно проинформируют своих коллег в Керале.

Закончив разговор с Дигби, Мариамма тут же набирает номер «Манорамы».

Ленин возвращается после анализов с выбритой головой. И засыпает. И Мариамма тоже — на стуле возле его кровати. В