Завет воды - Абрахам Вергезе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Статья «Священник-наксалит» выходит в «Манораме» на следующий день после операции Ленина. Невинный мальчик-алтарник страдал от медленно растущей опухоли мозга, которая привела его в наксалиты; теперь же, после героической хирургической операции, он снова здоров и раскаялся — вот такую байку плетет репортер. Кто знает, может, это и правда. Дигби надеялся, что подобная огласка удержит полицию Кералы от посягательств на жизнь Ленина, когда они возьмут его под стражу. Возможно, это сработает.
Через десять суток после операции Мариамма по приглашению шефа проводит целый день, наблюдая за работой хирургов. Вернувшись в палату к пяти часам, она озадаченно смотрит на чисто выбритого молодого человека в свободной рубашке и брюках, сидящего на ее стуле рядом с пустой кроватью Ленина. Все взгляды устремлены на Мариамму. Сестры лукаво улыбаются.
Незнакомец поднимается на ноги, медленно поворачивается и подходит вплотную. С того самого времени, как Мариамма впервые встретилась с Ленином в «Сент-Бриджет», она не видела его стоящим. Он выше, чем она помнит. Ленин неловко падает в ее объятия. Кожа да кости. Все пациенты, кто в сознании, все родственники, толпящиеся в палате, не сводят с них глаз; а сестры и старшая сестра вот-вот расплачутся… Мариамма чувствует, как кровь приливает к лицу. О боже, пожалуйста, не дай бог они сейчас начнут аплодировать!
По настоянию Ленина и с благословения старшей сестры они выходят в тенистый двор и усаживаются на лавочку. Высыхающие листья раскидистого дуба над их головами тихо шуршат, как рис, который пересыпают в корзинку. Глаза Ленина скользят вдоль ветвей до самых кончиков. Он разглядывает небо.
— Если бы здесь можно было спать, я бы согласился, — говорит он.
Мысли его нисколько не замедлились. Они скачут, как горные козлы с уступа на уступ, как будто слов накопилось очень много. Он рассказывает, что в последние два года он и немногие оставшиеся товарищи были нежеланными гостями для сельских жителей, крестьянам больше нельзя было доверять — людям, за интересы которых они сражались.
— Деньги, обещанные за нас, — слишком заманчивая цель. Крестьяне, ради которых я готов был умереть, могли продать меня с потрохами. (Отряд все больше времени проводил в джунглях, погружаясь во все большее разочарование.) Ты знаешь, что грибок под названием «пузырчатая гниль» сделал для классовой борьбы больше, чем все наксалиты вместе взятые? Он уничтожил чайные плантации. И хозяева оставили землю туземцам. Это ведь изначально была их земля.
Ленин рассказывал, как необъятность джунглей заставила замолчать его и товарищей, они почти не разговаривали даже друг с другом.
— Старый туземец из Ванаяда научил меня перебрасывать камень, привязанный к тонкой бечевке, через нижнюю ветку самого высокого дерева. Потом, привязав к бечевке прочную веревку, я мог перебросить ее через ветку и сделать петлю для тела. Он показал мне особый узел, секретный, который позволяет подтягиваться потихоньку наверх, — веревка закрепляется, и ты не сползаешь. Это схватывающий узел, ему трудно научиться, он передается в туземных племенах из поколения в поколение. Люди думают, что наследство — это обязательно земля или деньги. Тот старик передал мне свое наследство.
Беглый Ленин поднимал себя этой туземной лебедкой к звездам. Он целыми днями жил в кронах деревьев вместе с грибами, жуками-древоточцами, крысами, певчими птицами, попугаями, а иногда и циветта составляла ему компанию.
— У каждого дерева свой характер. И у них другое чувство времени. Мы думаем, что они молчат, а им просто требуется много дней, чтобы закончить слово. Знаешь, Мариамма, в джунглях я понял свою слабость, несовершенство, свою человеческую ограниченность. Я постоянно был поглощен какой-нибудь навязчивой идеей. Потом другой. Затем следующей. Бесконечно идти по прямой. Стать священником. Потом наксалитом. Но в природе одна-единственная идея — это неестественно. Или, точнее, одна-единственная идея — это и есть сама жизнь. Просто быть. Жить.
Мариамма слушает, обрадованная, но и немного обеспокоенная его мыслями.
Старшая сестра присылает им ужин, с особым лакомством — мороженым.
— Мариамма, знаешь, что самое вкусное в жизни я ел? Я часто об этом вспоминаю. «Ройял Милс» в Махабалипурам. Однажды я опять свожу тебя туда. В ту же самую комнату.
— Обещаешь?
Ленин кивает. Берет ее ладонь и целует, не сводя взгляда с ее лица, словно стараясь его запомнить.
— Я не хотел портить наш вечер, — вздыхает он. — Но пока тебя не было в палате, сообщили, что завтра меня передают полиции Кералы. Меня перевезут в тюрьму, в Тривандрам.
Нет, не горечь, а дикий первобытный страх охватывает ее. Страх за его жизнь — точно такой же, как перед операцией.
— Мариамма? — встревоженно смотрит Ленин. — Что с тобой?
— Мне страшно, грустно — чего ты ожидал? И я злюсь на тебя. Да, я понимаю, что уже поздно. Но если бы ты не настоял на том, чтобы быть… быть Ленином, у нас могла получиться жизнь.
Прежний Ленин начал бы возражать, упрекать, что его не так поняли. Этот новый покаянно отводит глаза, и ей становится стыдно. Она гладит его по щеке.
— Но, с другой стороны, если бы ты был хорошим мальчиком и стал священником, я, наверное, решила бы, что с тобой слишком скучно.
— А теперь, когда я бандит, я неотразим?
Такой Ленин ей нравится. Нет, неправильно. Она любит его. Как бы сильно они оба ни изменились, личность формируется в возрасте десяти лет — такова ее теория. «Эксцентричную» составляющую вырезать нельзя. Зато, наверное, можно научиться справляться с ней.
— Мариамма, я знал, что тогда, в Мадрасе, мы попрощались навсегда. Но я все равно вел с тобой воображаемые беседы. И складывал мысли в специальный мысленный чемодан, чтобы
